– Поймали старого знакомого. Год бегал. Главарь приграничных отморозков.
– Кирилл Аркадьевич. У нас сейчас другие…
– В курсе… – перебил я… – Но мы его – забираем. Тема – закрыта. Да и, по-любому, майор: на кой вам нужен боец без пальцев?
Дальше можно и не разговаривать. Он понимает, что решительно не в состоянии ничего предпринять; даже испугать меня – нечем: я для него абсолютный форс-мажор. Мне же этот товарищ – вообще побоку. Хоть – здравствуй, хоть – в рыло. Был бы не из людей Богданыча – уже бы по морде схлопотал. Вон – Салам рядом набычился… этот этикеты разводить вообще не умеет.
– Предупреждаю, сразу – я буду вынужден доложить о вашем самоуправстве вышестоящему командованию.
– Флаг в руки! – и развернувшись к своим, скомандовал: – Повесить суку! – достала вся эта ботва, столько слов на одного выблядка!
Далеко ходить не надо – с двух сторон посадка. Но и сухой ветки – слишком много для такой мрази. Прямо напротив нас – убитый короб когда-то синей будки – бывший пост ГАИ на городском въезде. Сварганить удавку из ржавого обрывка троса – минутное дело.
Приговоренный, поскуливая, зажимается: стремится и внутренне, и телом, свернуться в клубок. Хуй-на-ны, тебе – красавчик! Ты со своей кодлой ублюдочной – женщин на асфальте распиная – давал кому в себя уйти? Вот и хавай свое же дерьмо, тварь – лови полной грудью и раззявленным хлебальником! Жаль, времени нет – повозиться с тобой, как следует… да и пачкаться о тебя, недоношенный…
Поволокли "мышата" свою очумелую куклу к её последнему пристанищу. Замыкают Жихарев и Гридницкий… Внезапно в моей голове срастаются две разнонаправленные линии…
– Стоять! Гридня – сюда, бегом.
Лёха, словно катапультой подброшенный, взлетает на броню. Взгляд – изо рта слова вырывает: "Только маякни, командир – что?!"
– Слышь, сынок, пойди-ка – оттяпай всё, что у придурка меж ног телепается. Западло такому гнусу – мужиком подыхать.
Пацан растянулся в зловещей улыбке и, ничего не ответив, спорхнул с башни. Через мгновение "мышата", замелькав ножами, срывают с Сявы штаны. Леха подходит к тому в упор, ухватывается что-то левой рукой внизу, кивая на меня головой, шелестит в, внезапно завывшее, перекошенное от ужаса лицо, и резко – на себя и вверх – рвёт правой. Вой перекатывается в животный визг. Бьющееся в руках тело доволакивают до будки и всовывают в петлю.
Мерзко… Не из-за сегодняшнего живодерства: тут, как раз – нормально…
Коль уж доведется мне в аду гореть, то не за Сяву, а за вот это – "сынок". Пацаны и так у меня – на всю балду подорванные, только успевай притормаживать. Так нет же, поди – еще и попалачествуй… "Сынок"!
Из толстого троса удавка – никакая. Оно и к лучшему. Не выскочил из узла и – ладно. Сява умирал медленно и, наверняка, очень страшно. Минуты три, не иначе, тело крутилось вьюном и, пачкая кровью бетон, пыталось просунуться вверх по отвесной стене. Порубленные пальцы упорно держались за никак не затягивающийся, стальной ошейник. Булькающий хрип и сипение, наряду с брыканиями, выдавали мощный резерв воли к жизни. Наконец, издав низом протяжный булькающий звук, тело обвисло. На землю упала полужидкая куча. Потянуло.
– Испустил зловонный дух… – констатировал, как никогда разговорчивый сегодня Антоша. Надо будет выяснить вечерком, чего это он – такой веселый. Узнаю про травку – глаз на жопу натяну!
– Жихарев! Давай, Юра – сюда… – когда взводный-один залез на броню, спросил: – У тебя, там, нигде, случаем, не завалялось заветной фляжки?
Икона моих волкодав, как показалось, впервые за день широко улыбнулась и, прикусив высунутый краем кончик языка, подмигнула, уже ныряющему в десант, понятливому Гридницкому:
– Обижаешь, командир… Ща – сделаем!
Разжогин сегодня с самого утра сам не свой. Несколько раз перебил спокойный рассказ Деркулова, а потом и вовсе, зажав раздражение в кулак, выключил аппаратуру…
– Кирилл Аркадьевич, еще раз… Следствие не интересует ваши политические воззрения и личные обоснования совершенным вами преступлениям. Пожалуйста, сухо и конкретно – исключительно по обозначенным темам.
Нагубнов, с интересом погладывая на обоих, улыбается, но в ситуацию не вмешивается. Лишь чуть более сощурился, чем обычно.
– Одно от другого неотделимо, Анатолий Сергеевич. Для вас – преступления. Для меня – решение поставленных задач.
– Неправда! Вы ни разу, как свидетельствуют материалы дела, не получали прямого недвусмысленного приказа на все ваши геройства… – Разжогин выдержал неуловимую паузу… – Международный Красный Крест считает перечисленные мною деяния – преступлениями. События под населенным пунктом Новобулаховка – один из многих параграфов, предъявленных вам обвинений. В связи с этим, потрудитесь излагать – по сути и не включая в фиксируемый материал ваших личных событийных оценок и присущей вам пропаганды украинофобии.
Деркулов, как-то нехорошо улыбнулся и чуть наклонился к микрофону…
– Анатолий Сергеевич, я специально для вас попытаюсь найти понятный и, юридически, очень точный, образный ряд – чтоб позиции яснее стали… Проблема в том, что у меня с вами – базисы разнятся – до несводимого. Посему, для полковника Разжогина война – это деловая утренняя прогулка образцового и, что важно, принципиально правильного по-жизни красавца в чистеньком накрахмаленном берете, с циркуляром в зубах и пошаговой инструкцией в руке. Он бодро идет навстречу Победе, по писанному исполняет мудрые приказы и, попутно, спасает от врагов отчизну и сограждан. Утрировано, но примерно так. Для меня же война – это, когда три дня не спавший, отупевший от голода, насквозь простуженный и хрипящий ублюдок в грязных и завшивевших, вонючих обметках, выползает из ледяной ямы в промозглую зимнюю ночь и, спотыкаясь в грязи на обмороженных ногах, творит такие мерзости, что содрогаются небеса и у ближних – кровь стынет; и лишь хрипом, свистом застуженных легких, грязным матом он, харкая кровью, выполняет свое предназначение и исполняет свой собственный, запомните, уважаемый, – собственный! и ничей более! – долг солдата. И при этом – не спасая, ни себя, ни страну, ни мир. Вот это война, мать вашу! Понятно объяснил? И не надо меня грузить, блядь, всякой сопливой блевотиной о правилах боя, общечеловеческих ценностях и вселенском сострадании. Яволь?!
– Хорош, брэк! Закончили на сегодня! – Павел Андреевич, всем своим видом показывая, что пререканий не потерпит, гранитным обелиском поднялся со своего места.
Напарник, помедлив, осадил: потушил взор и перевел взгляд на свои папки. Лишь кирпичный румянец пятнами на щеках да стремительные движения, чуть быстрее обычного, выдавали бушующую внутри бурю.
Деркулов опустился глубже в стул, как бы чуть осел в себя самого и внимательно, словно перед рывком, отслеживал свертывание техники. Наверное, пожалел сейчас Анатолий Сергеевич, что с этим арестантом почему-то работают без наручников. От внезапно отяжелевшего взглядом, развалившегося в каких-то трех шагах напротив задержанного – ощутимо исходила животная угроза.