«За вами пришли».
Ни звука.
Победив отвращение, Бенкендорф идет через камеру, во сне даже не идет, его рука тянется к топчану. Брезгливо тычет в плечо заключенного. На прикосновение тот оборачивается. Страшная черная борода. Грязная, в кусках засохшей каши. Спутанные волосы. Точно на голову надели стог сена. Из прелой травы – два горящих глаза. Миша!
Взвыв, Александр Христофорович снова сел в кровати.
– Нет, дорогая, я все-таки на диван.
– Да что случилось-то?
Как объяснить? Он человек не нервный. Но после поездки в Шлиссельбург его не то чтобы трясло, а так – потряхивало. При очередном допросе Трубецкого речь зашла о нашумевшем письме полковника фон Бока государю. Теперь следователи читали груды таких признаний. Но была разница. В 1818 году Бок сказал царю правду открыто, без заговора и тайных обществ – как подобает дворянину. И… исчез в крепости.
– Кому хотелось повторять его судьбу? – болезненно морщился Трубецкой. – Где он теперь?
Действительно, где? Бенкендорф навел справки и решился доложить императору.
– Семь лет? – Никс был неприятно удивлен. – А приговор?
Александр Христофорович почел за лучшее промолчать.
– Нам пересказывали его письмо. – Государь потер лоб. – Но, конечно, не позволили читать.
– Теперь оно бы вас не потрясло. Полковник живописал ужасы крепостного состояния и предлагал собрать сейм дворянства для решения этого вопроса. Вот и все.
– Все, – повторил молодой царь. – Кажется, многие тогда высказывались сходно. Ваш друг Воронцов, например. Князь Меншиков.
– Илларион Васильевич Васильчиков, – подсказал Бенкендорф, зная слабость Николая к прежнему командиру гвардейского корпуса. – Тогда же подал вашему августейшему брату адрес от имени дворянства Санкт-Петербургской губернии с просьбой освободить крестьян северных земель.
– Никто из них не пострадал. Так почему же схватили именно Бока?
«Платить пришлось всем, – подумал Бенкендорф. – Но разную цену».
– Фон Бок не был заметной птицей. За ним никто не стоял. Ни связей, ни богатой родни. Его наказали для примера. Чтобы те, остальные, замолкли.
Николай встал из-за стола и заходил по кабинету.
– Это гадко. Когда вот так, для науки всем, бьют одного. Самого слабого.
Александр Христофорович склонился в знак немого согласия. Воронцова не тронули – слишком видная фигура. Со славой, с репутацией либерала. Другие тоже не так просты. Но припугнуть покойный Ангел умел. В сущности, что предлагал Бок? То же, что и Миша. И наказание могло быть одним. Мешок на голову и в крепость. И вот теперь он, генерал-адъютант, напоминал бы новому императору не о безвестном лифляндском полковнике, а о собственному друге.
– Где его содержат?
– В Шлиссельбурге. Одиночное заключение. Комендант ответил на мой запрос, что арестант близок к помешательству. Он восьмой год никого не видит, кроме крыс.
Повисла пауза.
– У него есть родные?
– Уточняем.
Император снова заходил по комнате. Все, что делал брат, было и тонко, и очень умно. Но почему разбираться с результатами ангельской прозорливости всегда достается ему, Николаю?
– Ваше величество, я бы хотел сам съездить в Шлиссельбург и задать фон Боку несколько вопросов.
– Вы думаете, он причастен? – вздрогнул царь.
– Если и был, то на очень раннем этапе. В любом случае Бок наказан выше всякой вины. Однако он может знать кое-что, важное для следствия. А везти его сюда и снова мучить по казематам…
– Поезжайте.
Император уже понял, что Бенкендорф любит иногда исчезать из столицы. Тряска в дороге помогает ему думать. Он вез освобождение для Бока. Николай распорядился о пенсии. Но разве это могло вернуть человеку отнятые годы? Веру в справедливость? Здоровье, наконец?
Комендант уже ждал. Тем более генерал-адъютанта удивила нерасторопность: могли бы извлечь арестанта из недр крепости и привести в порядок. Нет, ему пришлось узреть узника в первозданной простоте.
Фон Бок воспринял появление людей в его камере, как Робинзон Крузо – прибытие британского корабля к берегам необитаемого острова. Сначала он не поверил глазам. Потом обделался. Все это было бы потешно, если бы на топчане в собственном дерьме перед гостем не сидел боевой полковник, не виноватый ровным счетом ни в чем, кроме горячности.
Вонь стояла – святых выноси. Но выносить пришлось заключенного. Тот дрожал, решив, что смерть недалече, хватался за стены, дрыгал грязными ногами. Словом, не хотел покидать родные пенаты. По его глубокому убеждению, на улице ждал расстрел.
На вопрос, за что он сидит и сколько ему лет, фон Бок ответить затруднился. Но имя свое вспомнил – Тимофей Егорович. А когда Бенкендорф заговорил с ним по-немецки, заплакал.
– Позвольте гарнизонному лекарю привести вас в порядок. Потом мы поговорим.
Когда двое солдат, держа под руки не стоявшего от слабости арестанта, срезали с него рубище, казалось – сросшееся с телом, генерал заметил, что у бедняги нет исподнего. Он перевел гневный взгляд на коменданта. Тот пожал плечами.
– В первые годы порывался покончить с собой. Вскрыл вены осколком тарелки, вешался на кальсонах.
– Это не причина, чтобы не выдать ему белья.
– Да он вообще не на балансе, – фыркнул комендант. – Кормили из милости. Даже в книгу нельзя занести. Где, каким судом, по какой статье?
– Но у вас, вероятно, было именное предписание государя?
При упоминании царского имени фон Бок сжался и охотно полез в бочку с водой.
– Вы приехали, чтобы препроводить меня в более страшное место? – подал он голос из деревянного жерла. Его головы не было видно над краями, и Александр Христофорович испугался, что несчастный вздумает топиться.
– А вы полагаете, есть страшнее?
Когда арестанта помыли, остригли и побрили, ему оказалось около сорока. На самом деле меньше. Но казематы никого не красят. Худой как скелет. Часть зубов выкрошилась.
Бок не поверил ни единому слову о своем освобождении. То, что в России новый государь, и он его милует, было выше понимания. Заключенный смотрел на Бенкендорфа круглыми голубыми глазами с выражением трогательной беспомощности и видел в нем ангела, слетевшего с небес, чтобы усадить его за стол с самоваром.
– Я думаю, я умер, – глубокомысленно заявил он. – И вы меня расспрашиваете предварительно. Чтобы куда-то определить. Поверьте, ад я видел. А для рая не гожусь. В молодые годы по глупости был масоном. Это ведь Пален, старая бестия, виноват, что я здесь.
При имени графа Палена, одного из убийц Павла I, Бенкендорф напрягся.
– Вы его знали?