Бок закивал.
– Он был первейшей пружиной в заговоре против тирана. Я его видел уже почтенным, за семьдесят. В Митаве. Там был штаб корпуса Витгенштейна. Я приехал к нему осенью 1817 года. Все в Лифляндии его очень уважали. И по знакомству родителей, и по одной ложе я имел право на некоторую короткость и хотел просить совета.
Арестант уставился немигающими глазами на вазочку с бубликами, затем воровато выпростал вперед руку, схватил один, быстро разломал на куски и в мгновение ока засунул в рот. Некоторое время он жевал и не мог говорить. Генерал-адъютант терпеливо ждал.
– Я тогда собирался уехать из России. Совсем, – проглотив, продолжал фон Бок. – Нестерпимо было смотреть на наше… На плац. И на многое, что творилось. Старик мне сказал: «Отечество покидают только для того, чтобы отомстить за себя. Но отомстить легко и здесь. Целая нация не может зависеть от прихоти или безумия одного человека. Граждане должны действовать ныне, как семнадцать лет назад». Я понял, к чему он клонит, и возразил, что теперешний государь все-таки не тиран, он не отрекался от мысли даровать России коренные законы. Надо написать ему письмо, требуя от имени всего дворянства созвать сейм. Это были бы наши Генеральные штаты. В марте я составил такую записку и показал ее Палену. Он кое-что поправил из стиля и очень хвалил. А полковник Пестель…
– Разве Пестель тоже там был? – не сдержал удивления Бенкендорф.
Его собеседник чуть не подавился.
– Ну как же? В Митаве стоял штаб Витгенштейна, а Пестель при нем адъютантом. Так он очень часто навещал Палена. Старик его полюбил. Много беседовал. В них обоих была какая-то смелость суждений. Оба оставляли вопросы морали в стороне и говорили о политике, как она есть.
«Два цареубийцы, – подумал Александр Христофорович, – состоявшийся и нет». По иронии судьбы тот, кому удалось затянуть шарф на шее монарха, доживал жизнь в богатстве и почестях. А тот, кто осекся, будет четвертован. Может, в том и состоит урок истории? Не умеешь, не берись.
– А о чем они говорили?
– Много не припомню, – вздохнул арестант. – Голова очень слабая. Но Пален, кажется, сразу заметил в Пестеле идеи якобинского свойства. И сказал ему однажды: «Слушайте, молодой человек! Если вы хотите чего-нибудь добиться путем тайного общества, бросьте эту глупость. Вы наберете двенадцать человек, и двенадцатый будет предателем! У меня есть опыт в таких делах».
Бенкендорф ободряюще кивнул собеседнику. Он не хотел сегодня перегружать его расспросами. Хорошо, если до полковника дойдет смысл происходящего: его отпускают. Временами во взгляде Бока мелькало понимание, и ему становилось стыдно своего безобразия. Тогда он замолкал, опустив глаза.
Вечерело. Александр Христофорович решил ехать утром и распорядился, чтобы бывшего арестанта поместили в маленьком госпитальном доме. Ночью Бок разломал оловянную ложку и проглотил ее по кускам. Он не верил своей свободе, подозревал подвох и смертельно боялся императора. Как собака боится палки, которой ее уже раз поколотили.
Пришлось дать рвотного. Муки, которые бывший заключенный испытывал от выворачивающих наизнанку спазмов, заставили Бенкендорфа отвернуться.
– Возможно, его лучше оставить здесь? – осведомился комендант. – Мало ли что он учинит в дороге.
– Наилучшее – увезти его отсюда как можно скорее, – отрезал генерал-адъютант.
Когда из кусков собрали ложку и не было уже оснований бояться, будто что-то еще осталось в желудке, Александр Христофорович приказал закладывать. Фон Бока, закутанного в две шинели, сверху накрыли еще старой шалью. В руки ему Бенкендорф сунул свою фляжку с коньяком, и кое-как тронулись.
Диагноз был верен: чуть только крепость осталась за спиной, бедняга ожил.
– А вы говорите, государь Николай Павлович – это кто?
– Младший брат покойного императора, – терпеливо объяснял генерал-адъютант.
– А Константина что же, убили?
– Его высочество благополучно здравствует, но отказался от престола. И знаете, вам стоит воздержаться от подобных замечаний.
– Да, да, – фон Бок виновато кивал. – Вы правы.
Он не часто нарушал молчаливое спокойствие спутника. А подумать было о чем. После вчерашнего рассказа о Палене картина выглядела не совсем так, как представлял Бенкендорф. Впрочем, мозаика каждый день менялась от нового кусочка смальты. Итак. В сейме всего русского дворянства, который предлагали Александру через письмо Бока, видели Генеральные штаты, наподобие тех, которые собрались во Франции перед революцией.
Для создателей тайных обществ обращение Бока к государю было пробным камнем. Он послужил Палену и Пестелю тем же, чем Николаю Тургеневу едва не послужил граф Воронцов. По просьбе старого друга Михаил обратился к императору за разрешением создать общество дворян для обсуждения крестьянского вопроса. Игроки за занавесом хотели знать, как Ангел примет открытое давления – письма, советы благомыслящих граждан. Александр мгновенно отбил удар. Стукнул по рукам. Васильчиков до сих пор не мог без дрожи вспоминать разговор с венценосцем:
«Кому в России, по-вашему, принадлежит законодательная власть?»
«Без сомнения, императору».
«Вот и оставьте ее мне».
Подталкивать царя к решениям не имело смысла. Доморощенные якобинцы затаились. Стали плести сеть. Теперь с ними можно было обходиться не как с честными патриотами, прямо говорящими о своих чаяниях, а как с заговорщиками. Хитрец Пален держал в руках оба крыла – открытых дуралеев, вроде фон Бока, и склонных к рытью кротовых нор Пестелей. Он стал их крестной феей и погубил обоих. Остается надеяться, что сам пошел в ад.
В Петербург прибыли уже в сумерках. Бенкендорф имел приказание доставить фон Бока непосредственно к царю, но не в Зимний, а в Аничков – домой. Бедняга метался и раз сто переспрашивал, тот ли это царь, которого он обидел, или какой другой, менее мстительный. Не желая подвергать несчастного дополнительному конфузу, генерал провел его через один из служебных входов, и так все пялились.
Комната, в которую Александр Христофорович впустил спутника, представляла собой будуар. Никого из семьи не было. Император сделал другу знак удалиться и оставить его с фон Боком наедине. Бенкендорф так и не узнал, о чем они говорили. Когда через час полковник, пошатываясь, вышел, на его лице было странное выражение. Он обратил к генералу осмысленный взгляд и произнес не без достоинства:
– Этого надо было дождаться.
* * *
Белая Церковь.
– Что значит уехала? – Александр Раевский не мог поверить своим ушам. – Кто ей позволил? Как ты могла ее отпустить?
Он схватил Лизу за локоть – не до церемоний – и рывком развернул к себе. Но графиня с не меньшей твердостью отстранилась.
– Разве в мои обязанности входило удерживать вашу сестру?
Ее холодный тон подействовал на кузена, как ведро воды.