– Я найду палку и отделаю тебя сама, когда приземлимся.
– Обещаешь?
Со стороны Леба донесся звук, похожий на смех, и я удивленно обернулась. Леб опустил голову, пряча улыбку. Двадцать два ухмыльнулся.
– Соберись, Двадцать два, – сказала я.
– Ты можешь называть меня Каллумом?
– Соберись, Каллум, – повторила я спокойно и твердо.
– Извини, – отозвался он, нацепив более серьезную мину.
Челнок приземлился, и Леб подал нам знак вставать. Он распахнул дверь, и мы вышли во тьму. Легкий ветер взъерошил мой «хвост».
Город получил название Роза в честь женщины, которая его построила. Мне оно нравилось всегда, и я даже разволновалась, когда услышала, что буду базироваться в Розе.
Двадцать два вытаращил глаза. Рот его приоткрылся, на шее сильно забилась жилка. Его ужас был почти осязаем, но я, повернувшись, не увидела ничего необычного.
– В чем дело? – спросила я.
– Что это? Где мы?
– Это Роза, – ответила я и оглянулась, как будто решила убедиться. Разумеется, это была Роза.
– Но… это же трущобы?
– Да.
– Они все такие? – напряженно спросил он.
– Какие – такие?
Он показал, и я снова посмотрела вокруг. Трущобы Розы были похожи на остинские, разве что немного похуже.
Или, сказать по правде, хуже некуда. Розу строили больные. Поразительно, как они вообще выжили после бегства из Остина. Насколько я понимала, даже местный район рико не шел ни в какое сравнение с другими городами Техаса.
Все сохранившиеся здания были деревянными, послевоенной постройки. Одноэтажные домики на две комнатушки стояли впритык – иные едва держались. Люди, имевшие дом, считались счастливчиками. Жилье на другом краю города было не столь привлекательным.
«Нам повезло, что хоть крыша над головой есть», – сказала мама, когда нас вышвырнули из очередной квартиры. Кончили мы тем, что стали ночевать в брошенном здании и жили там, пока не нашлись деньги на коммуналку. Своего дома у нас никогда не было.
Я глянула на Двадцать два и чуть не поддалась искушению еще сильнее напугать его этим рассказом, но он все смотрел перед собой. Я проследила за его взглядом.
Дороги были в основном грунтовыми, но две главные улицы покрывал асфальт. Правда, безнадежно разбитый, весь в выбоинах – после того как стало ясно, что трущобы превратились лишь в питомник для переболевших рибутов, его никто ни разу не ремонтировал.
На одной стороне улицы устроили помойку, и воздух наполняла вонь от отбросов и человеческих экскрементов. Канализация в Розе по-прежнему оставалась делом будущего.
– Но они же не все так плохи? – спросил Двадцать два.
– Так – не все. Впрочем, похожи.
– В Остине?
Глупый вопрос – он наверняка уже знал ответ.
– Да. Я многое забыла, но там было примерно так же.
– И ты росла в…
Его сочувствие взбесило меня. Последним, в чем я нуждалась, была жалость со стороны мальчишечки из рико.
– На карту смотри, – приказала я резко. – Ты должен хорошо изучить Розу.
Двадцать два вытащил из кармана карту, и я не сумела отделаться от мысли, что он испытал облегчение, получив возможность глядеть не на меня, а на что-то другое.
– В какую сторону? – спросила я.
Он указал не туда.
– Там север.
– А нам не на север?
– Нет, – вздохнула я.
– Виноват.
Он принялся вертеть карту, щеки его зарделись. Я вдруг почувствовала жалость. Когда я была салагой, я тоже плохо читала карты. Люди не нуждались в картах. Вся их жизнь протекала на одном и том же пятачке с радиусом десять-пятнадцать миль.
– Ты здесь, – подсказала я, ткнув в карту. – А мы направляемся вот сюда.
Он вскинул на меня глаза и просиял:
– Отлично. Спасибо.
Я зашагала по улице, и Двадцать два припустил за мной. Через несколько шагов он оглянулся, я сделала то же самое и увидела Леба, который рассматривал что-то вдали, прислонясь к челноку.
– А он остается? – спросил Двадцать два.
– Да. Офицеры дежурят у челнока, пока не теряют аудио– или видеосвязь с рибутами. Тогда они отправляются на поиски. Но не жди, что они помогут выполнить задание. Их дело только следить за нами.
Мы свернули за угол, и я крадучись устремилась через полоску пожухлой травы к двери нашего объекта, Томаса Коула. Он убил своего сына.
Мне всегда поручали детоубийц.
Я не возражала.
В предписании об этом не говорилось, но было весьма вероятно, что убийство он совершил потому, что его ребенок умер и затем перезагрузился. Едва человек превращался в рибута, он становился собственностью корпорации, а та, хотя и без колебаний убивала нас в дальнейшем, не разрешала людям самим принимать такие решения. Даже если это были их родные дети. Некоторые родители поступали иначе и прятали детей от КРВЧ, но это тоже влекло за собой арест.
По-моему, большинство родителей не сожалели об изъятии перезагрузившихся детей. Они были рады от нас избавиться.
– С чего полагается начинать? – спросила я, оглянувшись на Двадцать два.
– Стучим.
Я кивнула. Это давало им шанс сдаться добровольно. Срабатывало редко.
Я постучала, вскинула кулак, разжала и показала Двадцать два растопыренную пятерню.
Затем пинком распахнула дверь.
Вся мебель, состоявшая в собственности Томаса Коула, была свалена у порога. Мой объект не впервые заваливал вход, но эта попытка была явно из худших.
Я убрала с дороги древнюю рухлядь и перепрыгнула через то, что осталось. Людям, которые баррикадировались в домах, было некуда больше идти. Ни друзей, ни семьи. К ним старались не прикасаться.
На моих губах заиграла улыбка. Я быстро согнала ее, когда Двадцать два одолел завал. Он мог решить, что я рехнулась, раз вздумала улыбаться в такое неподходящее время.
В коридоре грянули выстрелы, и две пули впились мне в плечо. Людям запрещалось хранить оружие, однако многие игнорировали запреты.
Я подала стажеру знак, чтобы убрался с пути. Он споткнулся о стул, не сводя глаз с отверстий в моем плече. Снова раздался выстрел, я увернулась, и пуля просвистела над шлемом, а Двадцать два вжался в гнилые доски стены.
Прикрывая лицо рукой, я вбежала в коридор. Неизвестно, какое там было оружие, и шлем мог не защитить от прямого попадания.
Но стрелок оказался мазилой. Эхо выстрелов звенело в ушах; одна пуля засела в груди, другая чиркнула по шее. Когда я свернула за угол и оказалась с объектом лицом к лицу, тот промахнулся с трех шагов.