Ей было незачем продолжать. Я уже знала, какими они становились.
– Я думала, что меня обойдут, ведь мой номер совсем близко к шестидесяти. Наверное, они сделали укол, когда я спала, а ты была на задании. – Эвер шмыгнула носом.
– Зачем им это нужно?
Она утерла слезы и пожала плечами:
– Мы не знаем. Это началось несколько недель назад. Кто-то сказал, что стал сильнее, но все остальные после этих уколов сделались странными и агрессивными.
Это было мягко сказано.
– Минди на прошлой неделе вообще крышу снесло, – продолжила Эвер. – Но она сказала, что ей сделали еще один укол и все вошло в норму. Все считают, что над нами ставят какие-то опыты.
Все? Кто это – все? Я ничего об этом не слышала.
– Мы не говорим об этом с обер-шестидесятыми, – сказала она тихо, заметив мое недоумение. – Нам запрещено. Соседям тоже нельзя ничего рассказывать. – Она склонила голову набок. – Тебе тоже не велели говорить?
– Да.
Это вызвало новую волну слез, хотя я не вполне поняла, с какой стати. Мне почудилось, что она выдавила «спасибо», но разобрать было трудно.
Я хотела встать, но Эвер вцепилась мне в руку:
– Что я натворила? Я тебя ранила?
– Нет. Ты долго кричала. Напала на меня. Сегодня ночью я несколько раз ломала тебе ноги. Прости, что пришлось это сделать.
Она уставилась на свои ноги.
– Ох. Ничего страшного.
– Прошлой ночью тебе сделали укол, но сегодня никто не пришел.
– Прости, – прошептала Эвер. – Вот почему ты такая измотанная. – Она утерлась уголком полотенца. – Что мне делать?
Я беспомощно пожала плечами:
– Не знаю.
– А вдруг я тебя искалечу?
– Я сильнее.
Она закрыла глаза и молча кивнула. По щекам снова потекли слезы.
Очевидно, в моих словах было мало утешительного.
Двадцать два упал на мат и сделал, как я велела: не заорал.
Уткнувшись в черный пластик, он вцепился в свою футболку, но не заплакал. Он получал травму за травмой, но был молодцом и держался спокойно.
Я опустилась рядом с ним на колени и подняла его штанину. Из кожи торчала кость.
– В таких случаях нужно поставить ее на место, – сказала я.
Он застонал и помотал головой.
– Ты должен. Тебе придется вправить кость, иначе нога срастется неправильно. Кость обрастет кожей, и мне придется вскрывать рану заново.
– Колоссально, – промямлил он, не поднимая головы.
– Сядь.
Медленно, морщась от боли, он оттолкнулся и сел. На нас уже пялились другие стажеры. Хьюго, стоявший на другом конце зала, посмеивался в кулак.
– Просто возьми и затолкай ее на место. – Я снова повернулась к нему.
– Вот так прямо взять и затолкать?! – возопил Двадцать два.
– Дай мне руку.
Он послушался. Рука была теплой и не такой ухоженной, как я думала. Мне всегда казалось, что ладони у богатых должны быть мягкие, без всяких отметин. Им ведь не приходится заниматься тяжелым ручным трудом, как живущим в трущобах. Я была уверена, что Каллум в жизни не строил забор и не работал на хлопковой ферме.
Но его руки оказались грубее моих, а когда я перевернула ладонь, то увидела на пальцах мелкие шрамы. Рубцы, оставшиеся от человеческой жизни, никогда не исчезают.
– Вот так, – сказала я, кладя его руку на кость. Затем с силой надавила, и он зажал другой рукой рот, чтобы не взвыть.
Издав приглушенный стон, он снова повалился на мат. Я ощутила укол вины. Снова эта вина! Я никак не могла понять, как относиться к этому новому чувству.
Вообще-то, я не собиралась ломать ему ногу. Это было хорошее упражнение, которое все равно понадобилось бы ему рано или поздно, но оно оказало досадное побочное действие, потому что он двигался не так быстро, как я приказывала.
– Тебе придется научиться действовать быстрее. – Наверное, я так извинилась. Получилось не очень. – То есть я не хотела…
Стоп. Я никогда не извинялась перед салагами. Моей задачей было научить его. Он должен знать, как вправить себе кость.
Двадцать два перевернулся на спину и весело посмотрел на меня. Ну, не совсем весело, еще и с гримасой мучительной боли.
– Если ты будешь извиняться за каждую мою травму, на это уйдет все занятие.
В груди у меня заклокотал смех, и я поспешно отвернулась, чтобы он не заметил улыбки.
– Вставай, – скомандовала я, вскочив на ноги.
– Нога-то все еще сломана.
– Мне наплевать. Подымайся. Если ляжешь на задании, тебе сломают вторую ногу, а потом отымеют.
Двадцать два кое-как поднялся.
– Там что, и правда так плохо? – спросил он, стараясь переложить вес на здоровую ногу.
– Зависит от многого, – ответила я.
– Например?
– От того, кто твой противник. Одно дело – отлавливать больного. Это довольно легко. А если это преступник из крупной банды, можно угодить в засаду. Еще зависит от того, насколько им станет страшно, а то иногда они борзеют и думают, что могут сопротивляться.
– А если они ничего не сделали?
– Чего не сделали?
– Не совершили того преступления, за которое мы их ловим? Вдруг они невиновны?
– Они всегда говорят, что ничего не делали. Наша задача доставить их сюда. Об остальном позаботится корпорация.
– А они отпускают невиновных? – спросил он.
Я замялась. Мне как рибуту не докладывали о судьбе пойманных мною людей. Но как девочке из трущоб мне была слишком хорошо известна правда. Если кого-то брали, он никогда не возвращался.
– Берут только тех, в чьей вине не сомневаются, – сказала я.
– Откуда они знают?
– Это не наше дело.
– Почему? Ведь мы же ловим этих людей.
– На этом наша работа заканчивается.
– И куда их потом отправляют?
Когда-то я сама над этим задумывалась. В какую-нибудь тюрьму? Маловероятно.
– Не знаю.
Он нахмурился:
– А кому-нибудь говорят? Родным, например?
Похоже, богатый мальчик не разбирался в положении дел. На сотню моих заданий в трущобах приходилось всего одно в зажиточном районе.
– Нет. Во всяком случае, я так не думаю.
– Но…
– Как нога? – перебила его я.