– Вы участвовали в Сталинградских боях. Что-то из них вам особенно запомнилось?
– Там случилось много всего, но я бы хотел особо отметить тот факт, что именно после боев под Сталинградом у меня произошел перелом в моем отношении к немцам. В это трудно поверить, но даже после тех кошмарных боев и диких потерь под Харьковом у меня не было к ним ненависти. Чтобы вы лучше понимали, о чем я говорю, расскажу вам такой эпизод.
Это было 2 или 3 февраля под Сталинградом. Перед нами стояло очень много брошенных немцами машин, а так как было очень холодно, я сильно замерз, поэтому залез в одну из этих машин. Накрылся трофейными одеялами, но, несмотря на то что был сильно измотан, сон почему-то никак не наступал. И вдруг я слышу, как мои солдаты говорят, что немцы пошли в атаку. И в этот момент меня такое зло взяло, потому что все уже было решено, бои уже закончились, немцы и румыны толпами сдавались в плен, а нам что, опять воевать?! И оказалось, что это был финский егерский батальон. Как потом мне рассказывали, к ним ходили наши парламентеры, предлагали им сдаться, обещали все гарантии, но они отказались. Командир батальона, гауптман, ответил так: «Пусть солдаты поступают, как хотят, можете поговорить с ними. А я свой воинский долг буду выполнять до конца». И потом видно, когда все отказались, он дал команду на атаку.
А надо сказать, что под Сталинградом последний месяц мы воевали фактически обозами. Наши части были сильно обескровлены, поэтому для видимости выдвигали вперед всех кого только можно, вплоть до ездовых с лошадьми. И даже мне тогда предложили сдать минометы, и мы стали воевать простыми стрелками.
В общем, отбивать атаку финнов выскочили мы, рядом оказалась еще рота автоматчиков. Все вместе открыли по ним сильную стрельбу, и они побежали. А я увидел, что буквально прямо рядом со мной, метрах в десяти, наверное, развернулся финский офицер и бросился бежать. Но я подумал, что надо ему хорошенько всыпать, и побежал за ним. Он оглянулся, увидел, что я за ним бегу, и прямо под ноги бросил мне гранату, такую, знаете, с длинной рукояткой. Но меня спасло то, что на мне были ватные штаны, валенки, да и эти их гранаты были не особо эффективные. В общем, граната разорвалась, наверное, в метре от меня. Мне посекло осколками ноги, но в целом ранение было легким.
Я упал, но мои солдаты его все равно поймали, стащили с него штаны, врезали ему по заднице, и он даже заплакал… Но я на что хочу обратить внимание? Что когда побежал за этим офицером, то я не хотел его убивать, у меня и мыслей таких даже не было, я же был еще совсем мальчишка, а просто хотел взять его в плен. И даже после того как он же меня чуть и не убил, у меня не появилось желания с ним «рассчитаться», и у моих солдат тоже. Мы считали, что бои уже закончились, Паулюс уже сдался, немцы сдаются, какая там война? И вдруг эта атака… Я потом, кстати, спрашивал многих ветеранов, но никому кроме меня с финнами сталкиваться не пришлось. Причем я был сильно так удивлен, ведь все уже было предрешено, и, как выяснилось, они уже сильно голодали и все равно отказались сдаваться…
Но немного позже произошел случай, после которого в моем отношении к немцам произошел настоящий переворот. Под Сталинградом мы освободили местность, где, как оказалось, был немецкий лагерь для наших военнопленных. А рядом, кстати, мы захватили немецкий аэродром, на котором находились абсолютно целые самолеты. Мне как летчику было особенно интересно там все посмотреть, но, честно говоря, гораздо больше нас интересовало шелковое белье, потому что вши нас там просто заедали. Хотя когда я залезал в самолеты и рассматривал кабины, приборные доски, управление, то у меня это вызвало что-то вроде ностальгии, да еще какой…
А когда мы оттуда возвращались в свое расположение, то встретили настоящего, что называется, доходягу. И оказалось, что это один из заключенных этого лагеря. Спросили его, откуда он: «Да вот из Гумрака…», это вроде так тот лагерь назывался. Он уже еле-еле мог ходить, но я его привел к себе в землянку. Он попросил поесть, и тут я, честно говоря, не сообразил. Я послал ординарца к солдатам попросить у них хоть что-нибудь из еды. Он сходил и принес полбуханки хлеба. И этот голодный, конечно, набросился на хлеб, съел его и через какое-то время прямо у меня на глазах умер…
И вот только в этот момент я подумал, это кем же надо быть, чтобы людей до такого состояния доводить… Но если раньше я еще думал, что немцы такие же люди, как и мы, то когда я увидел этот ходячий скелет… Но, правда, до этого я и не знал, какая горькая участь ждет наших пленных. Конечно, что-то нам рассказывали политработники, но вот пока я сам этого не увидел, то по-настоящему не понимал…
И кстати, незадолго до этого был еще такой случай. В месте, которое называлось Конный разъезд, хотя там было совершенно чистое поле, немцы начали обстреливать наши позиции из зенитных пушек. А это, скажу я вам, страшное дело, потому что если при обстреле из обычных пушек еще как-то можно сориентироваться, то тут вообще никак. К тому же эти зенитки были скорострельные, в общем, у меня в батарее сразу появились большие потери.
А у нас на виду был какой-то то ли барак, то ли полевой стан, буквально метрах в двухстах-трехстах от нас, и, как оказалось, в нем немцы разместили свой то ли госпиталь, то ли санбат. Просто мы так стремительно за ними наступали, что они не успели его эвакуировать, и мы оказались прямо перед ним.
И вот тогда у меня состоялся такой разговор. Мои бойцы, озверев от огня этих зениток, решили расстрелять этот госпиталь. Но я стал возражать, что по госпиталю стрелять нельзя. Так меня мои бойцы буквально взяли за руки и спрашивают: «Почему это они нас могут убивать, а мы их нет?.. Товарищ лейтенант, не возражайте». И мы этот госпиталь вместе со всеми ранеными разнесли к чертовой матери…
А какие зверства потом открылись в Сталинграде… Мне лично приходилось видеть местных жителей: бледные, истощенные… Так что после этого случая с пленным я их стал ненавидеть и по отношению к ним стал просто как охотник. Например, я вам расскажу такой характерный случай.
Где-то в конце июля 1943 года в районе Ахтырки мы выбили немцев, помню, что у нас еще говорили, что там у них был дом отдыха для офицеров. И получилось так, что между нами и немцами было метров четыреста всего, но зато там оказалось непроходимое болото. Правда, немцы расположились на небольшой высотке, поэтому в бинокль мне было прекрасно видно, что каждое утро вдоль их позиций на лошади проезжал немецкий офицер.
Мне стало интересно, зачем это он ездит, и в сумерки я полез в это болото, потому что так их позиции не просматривались. В болоте солдаты мне проложили что-то вроде тропинки из досок от ящиков для мин. И так от кочки до кочки я выдвинулся вперед, чтобы узнать, что же все-таки у них там такое происходит. Целую ночь я просидел в болоте, по пояс в этой тине, а утром увидел, что у них какое-то то ли собрание, то ли какие-то занятия. Но они понимали, что это место с наших позиций не просматривалось, и поэтому у них, видимо, немного притупилась бдительность, но я тогда подумал: «Ну я вас проучу…»
На следующую ночь я туда выдвинулся уже с телефоном и, как рассвело, где-то в километре от этого места я пристрелял телеграфный столб. Потом думаю, нет, нужно все-таки еще уточнить. Выпустил мину в том направлении, но с недолетом, чтобы не вспугнуть их. Убедился, что все правильно, внес поправки. И часов в девять-десять утра у них опять начался этот сбор. Лиц я их, конечно, не различал, но большую группу немцев, человек сто их, наверное, было, я видел прекрасно. Дал команду батарее приготовить на каждый миномет по три мины, а ведь у 120-миллиметровых минометов они по двадцать килограммов каждая… И по моей команде накрыли эту группу беглым огнем… А когда я потом опять посмотрел в бинокль, то увидел, что всего несколько человек еще шевелятся, а остальное в кашу…