И этот раз пришел, но, к счастью, применил он тогда не оружие, а бронетехнику. Иного выхода просто не было. Даже теперь, через пять лет, сидя на кухне в оперативной квартире в Москве, отхлебывая холодный, горький чай, он чувствовал, как возвращается к нему то состояние — дрожь во всем теле, тошнота, липкий пот, заливающий лицо.
Случилось это в феврале 1968 года. Один из секретов доложил на заставу, что огромная колонна китайцев с плакатами, лозунгами движется в сторону острова. Старший наряда терялся в примерном подсчете количества нарушителей, называл человек восемьсот. Позже выяснилось: в тот день на лед вышла тысяча китайцев.
Он как сейчас помнит эту темную, зловещую, повернутую к ним спинами людскую толпу, которая растеклась, словно черный дракон, по всему острову.
Помнит и горстку его пограничников, растянувшуюся в две шеренги, в две тонких ниточки.
От многосотенной китайской толпы исходила зловещая опасность. Это чувствовал он, лейтенант Бубенин, это чувствовали его пограничники. Однако на их лицах не было испуга. Его ребята сосредоточены, собраны, готовы к бою.
А на импровизированной трибуне, которую соорудили китайцы, один оратор-горлопан сменял другого. Их криками приветствовала толпа. Звучали цитаты Мао, их хором повторяли китайцы. Гремели барабаны оркестра. Толпа ревела.
По команде они развернулись и бросились на шеренги советских пограничников.
«Тысяча отборных, крепких, здоровых, разъяренных бойцов, — расскажет он через десятилетия на страницах той же книги, — схватились в смертельной схватке. Мощный, дикий рев, стоны, вопли, крики о помощи далеко разносились над великой рекой Уссури.
Треск кольев, прикладов, черепов и костей дополнял картину боя. На многих автоматах уже не было прикладов. Солдаты, намотав ремни на руки, бились тем, что от них осталось.
А громкоговорители продолжали вдохновлять бандитов. Оркестр ни на минуту не умолкал.
Напряжение достигло предела. В какой-то момент я вдруг четко осознал, что может произойти что-то непоправимое. Решение пришло неожиданно…»
…Бубенин встал, подошел к окну. На набережной тускло светили фонари, отражаясь стальными бликами в водах Москвы-реки. Умолкли шумные аттракционы парка культуры и отдыха на противоположном берегу, погасило свою огромную гирлянду кольцо обозрения, оставив на самой верхушке мерцающие рубиновые сигнальные огоньки. Столица засыпала.
Он не раз возвращался в мыслях к тому, самому страшному побоищу и к своему неожиданному решению. Может, и неправ был, как считал кто-то в отряде. Может, и в самом деле не по чину-должности много взял на себя.
А если бы не взял? Если бы не вскочил в БТР и не приказал механику-водителю направить машину на толпу китайцев? Они просто смели бы его пограничников, раздавили, затоптали. Даже оставшись потом в живых, какими бы ушли они в последний свой бой 2 марта? Испуганными, морально надломленными или пусть и побитыми, но не побежденными?
Китайцы обвинили его тогда, что он задавил четырех человек. Четырех «мирных рыбаков». На своей стороне, на виду у советских пограничников, установили гробы, как всегда, повесили лозунги, плакаты, и начались бесконечные митинги. Днем и ночью грузовики подвозили свежие силы — молодых, разъяренных людей. Гремела радиоустановка.
В погранотряде его поступок тоже был воспринят неоднозначно. Оживились особисты, уголовное дело завела военная прокуратура. На заставу прилетел сам начальник разведки погранвойск генерал Киженцев с группой офицеров.
Бубенин до сих пор помнит, как по приказу генерала снарядили разведгруппу с ним во главе. Задача такова — скрытно ночью подобраться к китайцам, вскрыть гробы и определить, есть там трупы или нет.
Он взял в этот рейд самых опытных, проверенных подчиненных.
Подползли. Открыли гробы. В них действительно находились замерзшие трупы. Те ли, которых якобы он сбил, другие ли, — трудно сказать. Но трупы были, факт.
Так он и доложил генералу Киженцеву по прибытии, ничего не утаил. Начальник разведки внимательно выслушал его, пограничников, задавал наводящие вопросы и все больше хмурился, мрачнел.
В конце беседы он долго молчал, потом глухо, тяжело спросил:
— Вы понимаете, лейтенант, что подписали себе приговор?
Да, он это прекрасно понимал. Там, на «ледовом побоище», у него не было выбора: не останови он китайцев, потеряй своих солдат, — приговор. Остановил нарушителей границы, сбил — не сбил, надо еще доказать, — опять приговор.
Трудно сказать, почему тогда закрыли уголовное дело, не состоялся «приговор», о котором говорил генерал. Ходили слухи, что, когда об этом происшествии доложили Генеральному секретарю Леониду Брежневу, он ответил: действия пограничников следует одобрить. А может, мартовские события 1969 года «помогли». Получилось, на войне как на войне — после Даманского, выходило, не под приговор подводить надо, а награждать. Наградили.
Но кто знает, что произошло в верхах за эти пять лет. Может, китайцы вновь вспомнили засевшего им в печенки начальника заставы. Иного объяснения Бубенин для себя не находил.
«Бракованный» парень
На следующее утро за ним приехали те же сотрудники, что встречали в аэропорту. Куда теперь лежал его путь? Может, в прокуратуру? Оказалось, на площадь Дзержинского, нынешнюю Лубянку, в управление пограничных войск КГБ СССР.
Началось хождение по высоким кабинетам. Сопровождающий провожал его в приемную какого-то начальника и докладывал дежурному офицеру:
— Майор Бубенин…
Офицер понимающе кивал и заходил к шефу. Через минуту-другую майора приглашали в кабинет. Виталий Дмитриевич чувствовал, что это какие-то большие начальники Комитета госбезопасности, но кто эти люди, оставалось загадкой.
Сами они не представлялись, одеты были не в форму, а в штатские костюмы, так что об их званиях можно было только догадываться. Майор с границы, для которого начальником является командир погранотряда, а командующий округом — заоблачная высота, разумеется, не знал и не мог знать высший эшелон руководителей Комитета госбезопасности. А это были именно они. Позже Бубенин узнает, что водили его по кабинетам членов коллегии КГБ, и те самые штатские, интеллигентные, негромкие собеседники майора носили звания генерал-полковников и возглавляли ведущие Главные управления.
Но тогда лампасов он не видел, погон с большими звездами, перед которыми обычно теряется гарнизонный войсковой люд, — тоже, потому и не робел, отвечал прямо, честно, открыто — что знал, как думал.
Поразительно, но первый день собеседований для прояснения его судьбы ровным счетом ничего не дал. Высокие начальники, как казалось ему, говорили обо всем, только не о том, зачем его вызвали в Москву.
Первый из них, усадив Бубенина за приставной столик, в руководящем кресле не остался. Присел напротив. Седой, в очках, в легкой золоченой оправе, глаза с какой-то искринкой-усмешкой цепко перехватывают взгляд Бубенина и уже не отпускают. Вопрос — и цепкий взгляд глаза в глаза.