Шестидесятипятитысячная армия под командованием фельдмаршала Сергея Апраксина вторглась в Восточную Пруссию только в августе 1757 года. Здесь ему противостоял фельдмаршал Левальд с тридцатитысячным корпусом и десятитысячным ополчением.
В середине месяца Апраксин переправился через речку Прегель и разбил лагерь в лесистой местности, умудрившись не провести никакой разведки.
Но, что гораздо интереснее, Левальд, пославший несколько кавалерийских отрядов на рекогносцировку, тоже не достиг результата. Впору предположить, что русские войска покрывала какая-то пелена невидимости!
Следует отметить, что к этому времени благодаря личному вмешательству Шувалова в армию наконец поступила партия водки в бутылках, изготовленных на стекольном заводе Лодьи. Она предназначалась для офицеров, и, по инструкции, следовало отбить горлышко пустой бутылки и подудеть в него, чтобы мигом наступило протрезвление. Однако командующий пренебрегал отечественным продуктом и желал, наоборот, как можно долее продлить приятное чувство опьянения иноземными напитками, иногда охватывавшее его с самого утра. Возможно, с этим связано не совсем удачное начало Гросс-Егерсдорфского сражения, одной из трех крупных битв, которые русские войска дали в течение Семилетней войны.
Рано утром две передовые дивизии русских войск, продравшись через лес, оказались лицом к лицу с боевым построением врага. Авангардные отряды русских и пруссаков случайно наткнулись друг на друга в густом тумане. У Апраксина было пятьдесят пять тысяч против двадцати пяти тысяч Левальда, но местоположение не позволяло использовать численное превосходство, в особенности вооруженных луками конных калмыков.
Разыгралась ожесточенная битва. Вначале русские терпели поражение, казаки и калмыки бежали, а оттесненные к опушке бригады пехоты несли чудовищные потери, но держались благодаря поддержке смертоносной артиллерии, бившей из леса. Обескровленный, или, точнее, залитый кровью, правый фланг начал отступать, но в это время по левому флангу пруссаков нанес удар с четырьмя свежими резервными полками генерал-майор Петр Александрович Румянцев, будущий герой Семилетней и русско-турецких войн. Его отцом был генерал-аншеф Александр Иванович — петровский адъютант, соратник Миниха в турецкой войне и не чрезмерно жестокий подавитель башкирского восстания. Впрочем, ходили небезосновательные слухи, что отец он не совсем настоящий, а Петр Александрович — внебрачный сын Петра Великого, коего напоминал круглой рожею.
Румянцев был ярым поклонником русской водки, которую он любил более других горячительных напитков. У него не было приказа ударить на врага, но, вынув из кармана залежавшееся с вечера бутылочное горлышко, он просто так подул в него, и вместе со странным звуком, извлеченным из стеклянного инструмента, у него родилось четкое понимание, где следует нанести смертоносный удар по пруссакам. И он нанес его, и вражеские батальоны отступили и побежали…
Потери и у русских, и у пруссаков убитыми и ранеными колебались в районе пяти тысяч, хотя у русских все же больше. Но такие потери не могли послужить подлинной причиной того, чтобы пятидесятичетырехлетний Апраксин неделю проторчал на поле битвы, позволяя противнику собрать разгромленные части. А затем, в конце августа, неожиданно начал отступать. Позднее он ссылался на плохое положение с провиантом. Кроме того, в войсках внезапно начала распространяться оспа.
Что же было причиной на самом деле?
Лодья узнал о неожиданной болезни императрицы, находясь за городом, на стекольном заводе. Проскакав без передышки до столицы, он заехал в свою лабораторию и помчался в Зимний дворец — тогда это было здание на углу Невского и Мойки, построенное архитектором Бартоломео Франческо Растрелли на то время, пока он возводил современный дворец, оконченный уже после смерти Елизаветы. Часовые на входе преградили Лодье дорогу, он отшвырнул их как кегли, другая пара преображенцев бросилась на него со штыками — он схватился за стволы ружей, поднял гвардейцев, как две колбасы на палках, и бросил в разные углы. Преображенский поручик кинулся на него со шпагой — он схватил лезвие и гнул, пока оно не сломалось со звоном. И облизнул порезанную ладонь с таким устрашающим видом, что обломанный эфес выскользнул из ослабевших пальцев офицера.
— Веди к государыне! — велел он ему, и офицер повел.
Лодья был доставлен в спальню. Здесь царили запахи камфары и ладана, у одра больной толпилось несколько лекарей, среди которых был известный французский придворный доктор. Однако, судя по внешнему виду бледной и увядшей императрицы, грудь которой судорожно вздымалась, и некоторым репликам медиков, ее жизнь на сорок восьмом году должна была прерваться. Тут же находился не менее бледный Иван Шувалов, с надеждой глянувший на Лодью — это он его вызвал.
Лодья отодвинул всех в сторону.
— Диагноз установлен? — спросил он по-французски у соплеменника Людовика XV.
— Нет, — лаконично ответил тот. — Но напоминает отравление.
— Из чего пила больная вечером? — спросил Гавриил.
Ему указали на стоящую в изголовье дорогую фарфоровую чашку. Он взял ее, понюхал, затем шваркнул об пол.
— Согласен, — бросил он французу.
Вынул из кармана колбу с коричневатой жидкостью и, приблизившись к императрице, сказал:
— Выпейте лекарства, матушка — полегчает!
Несмотря на бурные протесты медиков, Лодья помог пальцами раскрыть судорожно сжатые челюсти самодержицы и влил жидкость ей в горло. Императрица закашлялась и через минуту ее сильно вырвало. После этого она порозовела и стала дышать ровнее.
— Думаю, все будет в порядке, дайте больной отдохнуть сутки! — обратился Лодья к присутствующим и вывел под руку Ивана Шувалова, что-то шепча ему на ухо.
Лодья не мог ошибиться — это было действие яда, который он разработал для Фридриха II. Как уже говорилось, прусский король был натурой интеллектуальной, творческой, и не считал методы Екатерины Медичи устаревшими. Как яд попал в чашку императрицы? При русском дворе было немало людей, дружелюбно относившихся к Фридриху, начиная с наследника русского престола. Малый двор служил главным прибежищем прусских агентов, царевич Петр был прямо-таки влюблен во Фридриха, а доверенным лицом его жены Екатерины являлся чрезвычайный британский посланник Вильямс, представитель союзника пруссаков…
На совещание Конференции, собранное сразу, как только Елизавета Петровна смогла подняться на ноги, был, против ожидания многих, вызван академик Лодья.
Императрица прямо сказала Бестужеву:
— Алексей Петрович, вы ведь писали фельдмаршалу Апраксину о моей болезни? Не давали ли вы ему совета возвратиться с войском в ожидании решений наследника, который чает сближения с Фридрихом, когда он вступит в права? Или, может быть, просили выполнить просьбу ваших английских финансистов: облегчить положение их союзника?
— Убей бог, не помню, матушка! — привычно извернулся канцлер.