— А что вы хотели узнать про Порт-Наталь?
— У меня там дело, и мне надо бы узнать кое-что о тамошних обстоятельствах. Как мне, например, добираться туда в случае надобности?
— Только пароходом, единственная возможность.
— И долго?
— Да.
Клеменс понял, что штурману больно, и умолк.
Но тут штурман дал волю мучительной досаде, владевшей его мыслями. Он был человек нездоровый, истерзанный болью, все за столом видели, что он вздрагивает, когда глотает, будто во рту полыхает огонь. Обратив лицо к Клеменсу, он спросил:
— А как насчет бразильского Наталя?
Клеменс воззрился на него.
— Правда, там я не бывал, — добавил штурман.
Клеменс промолчал и доел свой обед. Он ничего не желал знать про Наталь в Бразилии, может, он и вообще ни про какой Наталь не желал знать. Его привел на корабль дурацкий повод.
После обеда он остался в салоне. Нашел там газеты, какой-то журнал, но меньше читал, чем наблюдал за буфетчицей, которая сновала туда и обратно, покуда девушки убирали со стола. Буфетчица же без всякой просьбы с его стороны принесла ему пирожное и кофе.
— Можете здесь курить, — сказала она, — мы потом проветрим.
Она была очень внимательна к нему. С одной стороны, фру Бродерсен, но с другой — все-таки Лолла.
Он сам заговорил с ней:
— Я еще раз прошу извинить меня за то, что тогда просил вас хозяйничать у меня.
— Нет, нет, не извиняйтесь…
— Это было очень глупо с моей стороны. Я это понимаю теперь, когда вижу вас здесь.
— Вы взяли довольно шуструю девочку? — Лолла покраснела, почувствовала это и добавила: — Уж и не помню, кто мне это сказал.
— Вероятно, фру Гулликсен, — ответил он спокойно и сдержанно.
Лолла промолчала.
— Да, Регина и впрямь очень проворная. Она еще совсем молоденькая, но вполне зрелая и работящая. Трудно сказать, сколько она у меня пробудет.
— Долго, я думаю. Такое соблазнительное место.
— Боюсь, она скоро обручится. И я опять останусь без помощницы. Лолла, а почему вы не сядете? Вы же у себя дома, — с улыбкой сказал он.
Лолла села:
— Я видела, как вы разговаривали с капитаном, и мне хотелось бы узнать, какое впечатление он на вас произвел.
Клеменс в свою очередь тоже задал вопрос:
— Как это все получилось? Не было ли для него большим потрясением, когда он стал капитаном?
— Не знаю. Возможно, в первый момент. Но надолго его не хватило, он теперь уже не испытывает никакого восторга. Я никак не могу заставить его дорожить своим местом и прилагать какие-то старания. Он ходит все в той же форме, в какой начинал, и не желает заказать новую.
Судя по всему, мысли Клеменса занимал отнюдь не капитан Бродерсен, поэтому он сказал:
— Да, он странный человек. А как вы, вам здесь нравится?
— Да, я уже прижилась.
— Что вы сейчас читаете? Я получил много новых книг.
— Я теперь уже не так много читаю.
— Вот и я тоже нет. У меня сейчас два сложных процесса. Я из-за этого и пришел сюда, надеялся получить кой-какие сведения об Африке.
— Да, штурман очень нехорошо вам отвечал. Но он нездоров, его донимает боль в горле.
— Я понял, — сказал Клеменс. — А вы можете приходить и брать у меня книги. — Он взял ее за руку, это была большая, это была страстная рука, и он сделал вид, будто хочет поглядеть на ее часы. — А ремешок не режет? Нет? Сосуды не пережимает? Здесь ведь как раз бьется пульс.
Ничего больше он делать не стал, выпустил ее руку, но и это уже было кое-что.
Лолла, однако, вернулась к теме «Абель».
— У вас не возникло впечатления, что это его первая и последняя форма на борту корабля?
— Нет, почему же? Лично мне он ничего об этом не говорил.
— Просто я замечаю, что он стал какой-то беспокойный. Его тянет куда-то прочь, снова тянет отсюда.
— Потомки викингов стремятся в путь, — ответил Клеменс, надеясь завершить тему.
Но она продолжала:
— Я никак не могу успокоиться. Он мог бы служить здесь, иметь свое место в жизни и кусок хлеба.
Клеменс утешил ее:
— Видно, он просто не из тех людей. Не принимайте этого так близко к сердцу, одному Богу известно, как что повернется, может, он со своим «стремлением в путь» счастливее, чем мы, те, кто остается. Все еще наладится, вот увидите, все наладится, как для него, так и для нас.
Но поскольку она и дальше ни о чем другом говорить не желала, он оставил ее и вернулся на палубу. Кислая погодка, снежные вихри, палуба мокрая от талого снега — словом, не самый удачный день, чтобы заявиться на борт «Воробья» с каким-то делом. Однако, если учесть все обстоятельства, день никоим образом нельзя признать неудачным. И не потому, что штурман подошел к нему и, можно сказать, принес извинения за свою резкость во время обеда, — это, пожалуй, ничего не значило.
Клеменс испытывал небольшое удовлетворение и при мысли, что он не последний человек здесь на судне, что люди относятся к нему уважительно, с почтением. Когда он проходил мимо кого-нибудь, ему охотно давали дорогу, когда он говорил о погоде, ему с готовностью отвечали, а это не так уж и мало для человека, который много лет был всего лишь доверенным лицом у своего отца и не Бог весть каким адвокатом, от которого вдобавок сбежала жена. Он снова уселся в уютный уголок, где сидел утром, и сразу заметил, что многие пассажиры были бы не прочь сесть где-нибудь поблизости, но не решались. Ах, до чего же приятно быть чем-то другим, нежели просто ничем.
А тут еще и Лолла принесла его галоши и посоветовала надеть их, погода холодная, на палубе сыро — она даже нагнулась, чтобы помочь ему.
— Ах нет, дорогая Лолла, никоим образом, что это вы вздумали!
Но, забирая у нее галоши, он еще раз подержал ее руку, а это уже опять было кое-что.
Замечательный выдался денек на борту «Воробья». Нет, с извинением штурмана все обстояло не так просто. Этот человек вовсе не просил прощения, он пришел, чтобы как-то объясниться: еда была такая горячая, он прямо сгорал заживо, оттого и был сердит.
— Да ладно, — сказал Клеменс. — Почему вы носите на шее такую толстую повязку?
— Не знаю, поможет ли это, но у меня в горле какая-то гадость, и я пробую все средства подряд.
— Дифтерит?
— Не знаю.
— Дайте-ка я взгляну, — приветливо сказал Клеменс и встал.
— Там ничего не увидишь.
— Да я и не врач, — ответил Клеменс и снова сел.