Я любовалась Женечкой и могучим деревом за окном. Любовь к жизни билась во мне вместе с ударами сердца.
Потом мы все дружно заснули.
Остаток моего первого московского лета мы все провели на даче: по старой традиции москвичи на лето снимали домики за городом. Считалось, что в городе летом воздух очень вреден для здоровья. (Что бы сказали они сейчас, даже представить себе не берусь.)
Я быстро привыкла и почти не скучала по прежней своей жизни.
Потом наступил сентябрь. Танюся повела меня в детский сад. Я не знала, что меня ждет. Я не хотела больше никаких перемен. В детстве, когда ты зависим от всех и почти ничего не происходит по собственной воле и желанию, перемены пугают даже сильнее, чем должны бы: они создают ощущение неуверенности.
Но перемены — увы — неизбежны.
Сразу скажу: я категорически, с первого вздоха, невзлюбила детский сад. Наверняка это отношение, если смотреть взрослыми глазами, несправедливо. Но о какой справедливости может идти речь, когда попадаешь в казарму? Когда за тебя решают, что ты должен делать каждую минуту твоей жизни, когда ты не можешь остаться в одиночестве, чтобы просто подумать? А мне, привыкшей к периодам «медитаций», необходимо было в течение дня какое-то время принадлежать только себе.
Японцы стараются обустроить свой быт так, чтобы все органы чувств испытывали удовольствие (о наслаждении молчу — хотя бы удовольствие): обоняние, зрение, осязание, слух, вкус.
Ни одно из перечисленных чувств не питалось в детском саду радостью.
Особенно мучительно ощущался запах: вечный супный дух из кухни. Так пахнет тряпка, которой задрызганная уборщица годами протирает столы.
Этот запах заставил меня тосковать с первой минуты, как я очутилась в чужом пространстве.
Меня отдали на шестидневку. Сейчас такого понятия не существует: два выходных уже давно и прочно вошли в расписание рабочей недели. Тогда работали и по субботам, причем предвыходной день не был короче обычного. Эту льготу — сокращение предпраздничного дня — ввели, когда мне было около шести лет. Мы, считавшие по субботам каждую минутку, когда нас заберут домой, на себе ощутили это счастье: теперь мы попадали домой не вечером, а почти днем.
Но до этого надо было еще дожить! Целых три года!
В понедельник рано утром нас вели отдавать на воспитание. С собой надо было принести большой холщовый мешок, в котором помещались вещи ребенка на неделю: лифчики, чулки, трусики, маечки, платья, переднички. В субботу мешок с вещами забирался домой. Одежду стирали, гладили, снова укладывали в мешок. Первое, чем занималась Танюсенька, забрав меня из сада, — замачивала в тазу на кухне мои пожитки, потом руками стирала и развешивала. Иначе вещи не успели бы просохнуть к воскресенью. В конце выходного она наглаживала чистую высохшую одежду и укладывала ее в мешок.
Отдельное слово о лифчиках. Сейчас вряд ли кто-то помнит это сооружение, а тогда без них не обходились ни мальчики, ни девочки. Лифчики шили из плотной хлопчатобумажной ткани. Выглядели они как короткие, до пояса, майки, только не растягивались, поэтому через голову надеть лифчик не получилось бы ни у кого. У лифчика имелись застежки: пуговицы с петлями. И почему-то застежки эти делали на спине. Поначалу, в младшей группе, мы зависели от взрослых: по утрам выстраивались в очередь к нянечке, она и застегивала нам наши панцири. Постепенно нас приучили застегивать лифчики друг дружке. А в старшей группе мы вполне могли завести руки за спину и сами себе застегнуть лифчик.
Нужен он был потому, что от лифчика спереди тянулись две широкие резинки с застежками для чулок. Никаких колготок и в помине не было. Резинки вечно отстегивались, чулки опадали. Но это никого не смешило: с каждым случалось по несколько раз на дню. Лифчики эти носили мы и в начальной школе. В пятом классе перешли на пояса с резинками. Но это уже другая эра.
После выходных всех детей в обязательном порядке внимательно осматривал врач. Уши, горло, нос, выкупан ли ребенок, подстрижены ли ногти, не завелись ли в волосах насекомые, нет ли сыпи. Потом — в обязательном порядке всем измеряли температуру. Только после этого ребенок отправлялся в группу. Такие проверки были жизненно необходимы. Антибиотики еще не вошли в широкий обиход. Один больной ребенок мог заразить всех. А за этим следовала большая беда…
Меня в один такой понедельник прямо после осмотра увезли в больницу: скарлатина. Тогда с ней безоговорочно забирали в инфекционное отделение. Скарлатина считалась опаснейшим недугом, уносившим немало детских жизней.
В саду нами постоянно занимались. Единственное время, когда получалось немного передохнуть, — время прогулки в сквере напротив нашего дома. Вот тут я вполне могла играть одна: это не возбранялось. Первые, особенно тяжкие для меня дни в детском саду я отходила к дереву и пела негромко песню «Далеко-далеко, где кочуют туманы…». Почему-то именно она помогала мне избыть тоску.
Детский сад принадлежал Военной академии имени Фрунзе, поэтому все там сделано было основательно, на совесть, даже — с шиком.
У нас имелся просторный зал, в котором в будние дни проходили музыкальные занятие, а в праздники — утренники. Зал этот и сейчас поражает мое воображение: в нем находился Кремль! С настоящей рубиновой звездой! Наличие Кремля в зале примиряло меня с детсадовским существованием. Когда-то, еще до войны неизвестные умельцы соорудили нам этот радующий детские души Кремль. Он впечатлял! Пол зала был устлан огромным ковром. А на двух стенах, почти во всю из величину, висели портреты. На одной стене Ленин, а на другой — Сталин. Они пристально смотрели друг на друга. Сталин — в белом кителе с кучей орденов, Ленин — в обычном костюме с галстуком.
Первая песенка, которую мы разучили, оказалась простой, но незабываемой:
Я — маленькая девочка,
Играю и пою.
Я Сталина не видела,
Но я его люблю!
О том, что Сталин умер совсем недавно, нам говорили нередко и с выражением неподдельного горя. Нам тоже передавалось это чувство утраты. Мы сожалели, что никогда не увидим Сталина. Но — любим! Живем и помним!
Чего я совсем не помню, так это когда исчез со стены нашего зала портрет Сталина. Кажется, через год после моего поступления в сад. И песню велели теперь по-другому:
Я — маленькая девочка,
Играю и пою.
Я Ленина не видела,
Но я его люблю!
Я была готова любить и Ленина, но не понимала, что случилось со Сталиным. Вот — умер и забыли все! Дома я спросила, кто важнее, почему теперь поют не так, как раньше. Мне ответили, что важнее Ленин. Что он с самого начала возглавил революцию. А Сталин у него учился.
— Ну ладно, — решила я. — Раз главнее Ленин, стану теперь его любить.
Но, как верная душа, не забывала я и Сталина. Поэтому, когда пелась эта песенка, я вслух выкрикивала «Ленина не видела», а про себя произносила еще и «Сталина». Справедливости ради. Уж очень красив он был в белом кителе с орденами!