Потом он был в ужасе от собственной откровенности. Еще бы: это его высказывание разрушило образ Руди Нуриева — великого и ужасного. Но очень скоро убедился, что ничего страшного не последовало, а наоборот, люди стали к нему относиться чуть лучше. После этого в интервью он иногда рассказывал, какой смелой и мужественной была его мать, с какой любовью она относилась к своим детям и как он теперь сожалеет о том, что, будучи несметно богат, не в силах обеспечить ей нормальное лечение: ведь ни Фариду, ни сестер Рудольфа из СССР не выпускали. Люди сочувствовали ему, в мире даже было организовано общественное движение в поддержку семьи Нуриевых. В 1976 году был даже создан комитет, состоявший из известных деятелей культуры, среди которых были Иегуди Менухин, Теннеси Уильямс, Джон Гилгуд. Его члены составляли петиции, собирали подписи. Всего было собрано более десяти тысяч подписей под просьбой дать матери Рудольфа Нуриева разрешение на выезд из СССР. Сорок два сенатора Соединенных Штатов Америки обращались лично к руководителям страны, за Нуриева ходатайствовала ООН, но все оказалось бесполезным.
Лишь однажды его сестрам с детьми разрешили навестить Нуриева в Монте-Карло и Париже, однако Фариде Нуриевой такого разрешения не давали, несмотря на ухудшающееся здоровье, которое оставляло ей мало шансов еще раз увидеть сына.
В семидесятые Рудольф передавал посылки своим родным «с оказией». В посылках была одежда, деньги. Но он сам слишком изменился, позабыл советские реалии, и его подарки казались родным странными и нелепыми. Так, он прислал сестрам красивые вечерние платья — но куда их они смогли бы надеть? Ведь все они жили бедно и скромно, карьеру как родственники «невозвращенца» сделать не смогли. Роза всю жизнь проработала воспитательницей в детском саду, несмотря на то, что у нее было высшее педагогическое образование. Зато ее дочка Гюзель была от подношений в восторге. Ее восхитили и «друзья ее дяди Рудика» — элегантные, ярко и со вкусом одетые, модные… Но потом выяснилось, что Гюзель воспринимала лишь внешнюю сторону их успеха: в двадцать лет переехав на Запад, она оказалась не способной к упорному труду.
Однажды одна из его коллег, говорящая по-русски, сумела встретиться с Фаридой. Она рассказывала, что Фарида очень внимательно ее слушала, интересовалась выступлениями сына, его успехами у зрителей, его достатком. Посланница описывала овации публики, а Фарида вдруг заплакала. «Почему я этого не могу видеть?!» — всхлипывала она. Увы, ей были доступны лишь кинопленки, их родные и советские друзья Нуриева называли промеж себя «сосиски». Телефонный звонок с сообщением «у меня есть для тебя сосиски!» — означал, что имеется новая запись его спектакля и можно приходить смотреть.
Более веселым было свидание друзей Рудольфа с Александром Пушкиным. Старый педагог продолжал любить своего беглого ученика и гордился им. На стене его комнаты висела большая афиша с портретом Нуриева в «Баядерке», но если в квартиру заходили посторонние, то афишу быстро снимали, оставляя пустое место.
В гостях у него побывал Руди ван Данциг, привез подарки, кассеты с записями выступлений Нуриева — и встретился там с Михаилом Барышниковым.
Показали ему и театральные костюмы, сшитые из тех самых тканей, что Нуриев некогда купил в Париже. Гостя убедили пойти на спектакль с участием Барышникова — и тот был очень доволен увиденным.
Лишь после прихода к власти Михаила Горбачева, с началом перестройки Нуриев смог совершить две поездки на Родину.
В 1988 году Нуриеву разрешили краткий визит в СССР, чтобы проститься с матерью перед ее кончиной. Даже сложно сказать, чем именно было это разрешение — милосердием или издевательством. Ему дали ровно сорок восемь часов на то, чтобы прилететь в Москву, добраться до Уфы и вернуться назад. Фарида к тому времени лежала пластом и почти никого не узнавала. Он подержал мать за руку, что-то говорил ей — она не отвечала. А потом вдруг спросила: «Он настоящий? Рудик настоящий?».
Но Рудику уже пора было уезжать. Через три месяца его матери не стало.
Тогда же вУфеон повидал Анну Удальцову, которой уже исполнилось сто лет. «Я тоже хочу до ста лет жить!» — невесело пошутил танцовщик, понимая, что годы его сочтены. Старая учительница приняла и обняла своего «любимого мальчика» и одновременно «ублюдка и предателя Родины». «Если государство его простило, почему я должна быть более роялистом, чем король?» — надменно ответила она любопытным журналистам.
Через два года Нуриеву была предоставлена возможность станцевать несколько спектаклей в Кировском театре. Увы — радости эти гастроли не принесли ни ему самому, ни зрителям. Россия в конце восьмидесятых была малопривлекательным местом, уровень жизни в стране, мягко говоря, был ниже среднего. Артист был уже серьезно болен, кроме того, его преследовали травмы: он в очередной раз порвал связку. Из его танца исчезли легкость, эластичность, кураж. К тому же репертуар — «Сильфида» — был выбран художественным руководителем Кировского театра Олегом Виноградовым без учета физического состояния танцовщика. Классический балет в то время был уже Нуриеву не по силам, сам он предлагал балет-модерн «Шинель». Танцевал он с огромным трудом, преодолевая физическую боль. Почему устроители гастролей остановили свой выбор именно на этом балете — непонятно никому. Выступление стало огромным ударом по самолюбию Рудольфа, позже он говорил, что Виноградов «его угробил». Впрочем, и с себя он вины не снимал.
«Я показал им себя не таким, каким был, а таким, каким есть сейчас», — сетовал он в беседах с друзьями и добавлял, что похож на «Сару Бернар с ее деревянной ногой».
Однако большим плюсом стало то, что после этих гастролей на советском экране стали появляться фильмы с участием Рудольфа Нуриева.
Но его друзья по Кировскому театру были искренне рады его видеть. Наталья Дудинская и Нинель Кургапкина встретили его доброжелательно и весело. А вот отзывы в прессе были крайне негативными, что не могло не ухудшить морального состояния Нуриева. Хотя его репертуар состоял теперь из балетов, требующих больше драматического мастерства, нежели балетного, таких как «Шинель», «Урок», «Павана мавра», критики называли его танец «жалким зрелищем» и утверждали, что он компрометирует сам статус артиста.
Но он не привык сдаваться! Нуриев нашел для себя новый, совершенно неожиданный вид деятельности, в котором проявил себя очень успешно — всерьез занялся дирижированием и удивил своими способностями и трудолюбием даже профессионалов. Несколько уроков ему дали Герберт фот Караян и Леонард Бернстайн.
Нуриев вновь приехал в Россию в 1992-м, но не в Санкт-Петербург, а в Казань. Тогда он уже не мог самостоятельно спуститься по трапу самолета. Нуриев принял настойчивое предложение руководства Татарского театра оперы и балета имени Мусы Джалиля выступить в Казани в любом качестве. Само собой, ни о каких танцах уже не могло быть и речи: к этому времени Нуриев был уже полной развалиной, ему оставалось жить всего несколько месяцев.
Его знакомые вспоминают, что в последние месяцы он сильно изменился, стал менее резким, более тактичным. В марте 1992 года он вышел из вагона, небритый, закутанный в шарф, в своей знаменитой береточке. Чувствовал он себя плохо, у него не спадала температура. После знакомства с балетной труппой и оркестром дал обещание выступить на фестивале классического балета в качестве дирижера. Все бытовые неудобства он сносил как стоик. В гостинице Молодежного центра не работал лифт, и Нуриев поднимался по лестнице пешком. Несмотря на недомогание, проводил по две репетиции в день. Выступление прошло очень хорошо.