«Вот оно – проклятие золотого тельца», – думала она.
Роланда Верье, которая прожила два года в Польше, ненадолго приехала в Париж и тотчас нанесла визит Клер, которой поневоле пришлось позвать ее на ужин. Она восторженно, с радостным возбуждением, описывала свою жизнь.
– Я обожаю Варшаву! – говорила она. – В Польше я обнаружила удивительное сходство с нашими французскими нравами и в то же время такую трогательную любовь к поэзии и музыке. А главное, моя дорогая, – добавила она заговорщицким тоном, – это страна, где еще остались мужчины, умеющие любить. Вы не представляете, на что способен знатный польский дворянин ради женщины! Рассказать вам, вы просто не поверите. Так что лучше я промолчу.
Однако в этих словах явно подразумевалось, что все эти удивительные почести были оказаны именно ей, Роланде Верье.
– Если позволите, Клер, я вам представлю одного из моих польских друзей, графа Радзиньского; он сейчас в Париже и хотел бы познакомиться с французскими писателями и художниками. Мне рассказали, что у вас теперь артистический салон, дорогая, куда стремятся попасть многие романисты, живописцы и музыканты! Это меня не удивляет, в вас есть все, что должно их привлекать. Могу ли я надеяться на приглашение? Я обожаю художников, и мне так хотелось бы привести к вам этого очаровательного Адама Радзиньского. Ах, Клер, дорогая, как я рада снова видеть вас!
– Я принимаю у себя нескольких друзей по четвергам, с пяти до восьми, – довольно холодно сказала Клер. – Мне будет приятно, если во время вашего пребывания в Париже вы иногда заглянете к нам, и, разумеется, ваш польский друг будет желанным гостем.
Благодаря Ларивьеру Клер подружилась с некоторыми литераторами и художниками, и теперь они раз в неделю являлись к ней на авеню Габриэль, привлеченные ее красотой, ее шампанским, в летние месяцы – свежестью ее версальского сада и круглый год – именем ее супруга. Ларрак никогда не присутствовал на четвергах жены, но был очень доволен, что она нашла общество, где чувствовала себя гораздо свободнее, чем в деловых кругах. По совету Франсуа Ларивьера он предоставил крупную субсидию одному авангардному литературному журналу, что довольно сильно повысило авторитет Клер в мире искусства.
Разумеется, он прилагал много стараний, чтобы сделать ее счастливой. После того как однажды вечером мадам Форжо рассказала ему о «Дамах над лестницей», проданных антиквару ради ремонта кровли Сарразака, он поручил Ларивьеру найти след этих двух портретов – кисти Энгра и Ван Лоо. Портрет Ван Лоо все еще находился у Зелигмана. А графиня Форжо кисти Энгра переехала в Англию, к лорду Шелфорду. Два месяца спустя, как-то вечером, Клер вошла в свою комнату и с восторженным изумлением обнаружила на стене обеих «Дам над лестницей». Она долго, с волнением разглядывала молодую женщину с гладким, насмешливым личиком, в жемчужно-сером платье, с розой в волосах. Дама стояла, опираясь на голубую каминную доску; тонкий пальчик касался подбородка, в проницательном взгляде таилась легкая ирония.
– До чего же она походит на тебя, просто невероятно! – сказал Альбер, очень довольный тем, что сумел угодить жене.
Это деликатное внимание растрогало Клер и привело к ощутимым результатам. После нескольких семейных бурь супруги Ларрак довольно безболезненно перешли к мирной повседневной жизни. Днем – параллельное существование, у каждого свое; вечером – супружеская близость, ночью – спокойный сон в общей постели. Альбер с радостью узнал от Клер, что она виделась с Роландой и пригласила ее на свои приемы.
– Превосходная мысль! – сказал он. – Расставаясь с Гийомом, я боялся, что обрек супругов Верье на затруднения. Рад слышать, что они так хорошо устроились.
– Устроились? – воскликнула Клер. – Роланда просто разъярилась бы, услышь она эти слова. Она не устроилась: она соблаговолила стать царицей Польши. Маршал Пилсудский у ее ног; Падеревский исполняет для нее лично «Лунную сонату»; посол Франции шагу не ступит без ее советов; Верье будет душой польской тяжелой индустрии, и вся Центральная Европа только и говорит что об этой паре! Я не преувеличиваю. Если Роланде и можно позавидовать, то это ее поразительной способности упиваться собственной персоной, обожать все, что нужно, и легко приходить в экстаз.
– Это не так уж и плохо, – задумчиво пробормотал Альбер.
Клер давно уже забыла свою ревность к Роланде, однако триумфальное появление бывшей соперницы на званом ужине разозлило ее. Ларрак поцеловал Роланде руку со словами: «Добрый вечер, мадам», глядя на нее и насмешливо, и многозначительно.
– Можешь называть ее Роландой, – раздраженно сказала Клер. – Я тебе не запрещаю.
За столом Роланда превзошла саму себя:
– Вы непременно должны увидеть наши заводы, патрон! Билли будет так горд, если сможет продемонстрировать вам свои успехи. Он часто говорит нашим польским друзьям: «Сам по себе я – ничто; меня создал Альбер Ларрак, я всего лишь его подмастерье, а Ларрак – подлинный творец!» Так что я вам гарантирую самый радушный прием!
– Увы, мне некогда путешествовать, – ответил Ларрак.
– А мы сумеем вас соблазнить, не правда ли, Клер? Вы мне его привезете.
Она явно была хорошо осведомлена о новых темах монологов патрона, так как сразу же после супа начала расспрашивать его о средствах противостоять надвигающемуся кризису и выслушала, восхищенно глядя на оратора, его речь о серийном производстве.
– О, как это чудесно! – пылко воскликнула она. – Автомобили для скромных потребителей, народные радиоприемники, семейные самолеты! Поистине, вы гений, патрон! Я обожаю вас слушать!
После ужина Роланда затащила Ларрака в дальний угол гостиной. Она не изменила своих методов обольщения, и Клер, следившую за ними, удивило и даже слегка уязвило радостное оживление мужа. Она сидела довольно далеко от них и напрягала слух, стараясь уловить хотя бы отдельные слова. Внезапно Роланда воскликнула громко и с веселой иронией:
– Ах, нет, мой дорогой. Вы сами этого хотели!
Клер нетерпеливо ждала, чтобы Альбер, по своей привычке, собрал вокруг себя слушателей, однако он провел весь вечер в беседе с одной Роландой. Когда гости расходились, он взял из рук лакея меховую накидку Роланды и сам ее накинул ей на плечи движением, которое показалось Клер интимным и нежным.
В последующие недели Клер сделала несколько наблюдений, которые ее обеспокоили. Альбер, всегда утверждавший, что ненавидит слишком длинные приемы, теперь часто объявлял ей, что должен присутствовать на сугубо мужских ужинах, и всякий раз возвращался домой за полночь. Кроме того, он неожиданно перестал требовать от Клер супружеской близости, как требовал прежде чуть ли не каждую ночь, хотя она так и осталась чуждой удовольствиям, источником которых сама и была. Она сохранила привычку, давно уже бессознательную, под разными предлогами оттягивать ужасный момент, который возвещал бой часов. И вдруг оказалось, что ей не нужно хитрить, уклоняться, отказываться: теперь сам Альбер почти всегда старался избегать ее и с наступлением ночи бесцеремонно уходил в спальню, где и засыпал, явно очень довольный тем, что она занята и не обращает на него внимания.