– Пожалуйста, садитесь. Полагаю, что должен объясниться перед вами, но, подозреваю, времени у меня немного. Вскоре Генри Джекил исчезнет с лица земли, и никакие силы небес или ада не смогут вернуть его обратно.
По обеим сторонам камина стояли деревянные стулья с прямыми спинками. Я выбрал один и опустился на него. Холмс остался стоять, повернувшись к огню спиной. Машинально он вытащил из кармана жилета почерневшую вересковую трубку, набил ее и прикурил от уголька из камина. Великий сыщик восстановил свое обычное спокойствие, по крайней мере внешне.
– Начинайте с самого начала, доктор.
Джекил отмахнулся:
– В этом нет необходимости. Несомненно, вы знакомы с моими замечаниями относительно того несовершенного вида, что именуется человеческой расой. Во время обучения в университете я стал одержим идеей, что в каждом из нас бок о бок сосуществуют два человека, один – возвышенный, а другой – низменный. Я пришел к убеждению, что мое подлинное призвание заключается в том, дабы посвятить всю свою жизнь искоренению более незрелого «я», которое и губит столь многих достойных людей. И для осуществления этого прежде всего необходимо было разделить эти две составляющие. К окончанию университета я уже установил, что подобное разделение возможно осуществить химическим путем, и мне оставалось лишь определить требуемые компоненты. Поскольку число сочетаний было практически бесконечным, я всецело осознавал, что могу умереть задолго до того, как достигну своей цели. Однако к тому времени я надеялся найти преемника, который захотел бы продолжать работу после меня. С этой целью я постарался заручиться поддержкой моего друга Лэньона, но, познакомив его со своими теориями, добился лишь осуждения их как «антинаучного вздора». Этим-то моментом и датируется разлад между нами, которым вы ранее интересовались в ходе своего расследования.
Чтобы вы не приняли меня за какого-то там мученика, я должен признаться, что мотивы мои были отнюдь не всецело альтруистическими. Я родился в богатой и уважаемой семье, и всю жизнь меня изводили предостережениями, что существуют определенные вещи, которых не должен делать ни один Джекил, рискуя в противном случае бросить тень на честь семьи. Вследствие этого, являясь тем самым несовершенным сочетанием противоположных устремлений, я стремился изведать запретные для меня удовольствия. Первый шаг – отделение возвышенной личности от низменной – мог бы высвободить мое другое «я», чтобы без всякого риска испытать сии развлечения. Скандал, в который я из-за этого стремления оказался замешанным в студенческие годы, отнюдь не остудил мой пыл, но, наоборот, укрепил меня в решимости продолжать и достичь этой первой цели. Затем, пообещал я самому себе, я буду изо всех сил стараться, пока не выполню более достойную работу. Как же мы глупы в юности!
Прорыв был достигнут приблизительно два года назад. Некий белый порошок – он останется неназванным, – будучи смешанным с раствором, верность которого я определил уже давно, оказал искомый мною каталитический эффект. Я выпил его, достигнув результатов, свидетелями которых вы только что были, правда в обратном порядке. Я подробно описал свои первые впечатления под воздействием препарата, адресовав сию исповедь Аттерсону. Она, кстати, так и лежит незаконченной вон на том столе. Жаль, что я не могу передать словами хотя бы часть той свободы, что испытал в своем новом «я». Создание, которое мне суждено было наречь Эдвардом Хайдом, оказалось молодым и совершенно не обремененным оковами совести. В отличие от всех нас, Хайд был совершенным существом, в том смысле, что порочность его была чистой и неподдельной. Лицемерие было неведомо этому человеку, ибо самые омерзительные мысли явственно читались на его лице. Этим-то и объяснялось абсолютно безосновательное, казалось бы, отвращение, охватывавшее каждого, кто с ним встречался.
Мне тягостно признаваться, что на этом мои эксперименты и остановились. Искушение обратить эту свободу себе на пользу было слишком велико, и вот однажды – после постыдного эпизода, когда Джекил был вынужден выплатить компенсацию родным девочки за причиненный ей Хайдом вред и я наделил его независимостью посредством личного банковского счета и жилья в Сохо, – я предал свое тело и душу двойной жизни. Днем Генри Джекил посвящал себя улучшению человечества, а ночью Эдвард Хайд делал все возможное, чтобы это добро уничтожить. Какое-то время мы уравновешивали друг друга.
Первый тревожный сигнал я получил несколько месяцев спустя, когда мое другое «я» вдруг появилось без всякой помощи препарата. Я заснул как Генри Джекил, а проснулся как Эдвард Хайд. Чтобы вернуться в нормальное состояние, мне тогда понадобилась двойная порция порошка.
Подобное развитие событий было пугающим, ибо означало, что личность Хайда начинает доминировать над личностью Джекила. Если пустить все на самотек, рассудил я, то лишь вопрос времени, когда Хайд превратится в естественную личность, низведя Джекила до отклонения. Теоретически могло дойти и до того, что пожилой и уважаемый доктор и вовсе перестанет существовать. Я подготовился к худшему и составил завещание – которое привело Аттерсона в такой ужас и в конечном счете вовлекло и вас в это дело, – специально оговорив, что в случае смерти или исчезновения доктора Джекила вся его собственность переходит в руки его доброго друга мистера Хайда. Это лишь свидетельство моего эгоизма, ведь я опасался бросить свое второе «я» на произвол судьбы, без средств и крыши над головой.
Одновременно я предпринял меры, чтобы худшее все-таки не произошло, на протяжении двух месяцев воздерживаясь от употребления своего дьявольского зелья. Будь я сильнее, я уничтожил бы все свои записи, выбросил химикаты и сегодня был бы счастливейшим человеком в мире. Однако я оказался достаточно глуп и достаточно слаб, чтобы полагать, будто шестидесяти дней воздержания окажется достаточно для искоренения ползучего эффекта, и вновь поддался искушению.
Тут Джекила пробила неистовая дрожь, и он спрятал лицо в руках. Было мучительно очевидно, что он дошел до предела своих сил. Впрочем, через некоторое время доктор с видимым усилием придал себе решимости и опустил руки. Он смотрел на пламя, и оно отбрасывало на его истощенные черты мерцающее красное зарево.
– Эдвард Хайд, вновь появившийся после двухмесячного заключения, оказался вовсе не тем же самым испорченным, но любящим повеселиться парнем, каковым был до того, – продолжил Джекил. – Он сделался диким, совершенно необузданным. И если прежде он терпел Джекила как укрытие и место отдыха, куда мог удалиться после фривольной ночи, то теперь его переполняла ненависть к человеку, которого он считал своим тюремщиком, а также ко всему слою общества, что тот олицетворял. Единственной целью Хайда стала месть. Физически он не мог причинить вред Джекилу, не навредив при этом и себе, но он мог нанести ответный удар иным способом. Если слабость Хайда заключалась в потворстве собственным слабостям, то для Джекила средоточием была совесть. Хайд знал, что его собственная невоздержанность была источником великого беспокойства для его другого «я». И можно ли было дать волю своей мести лучше, нежели совершить деяние столь омерзительное, что доктор уже никогда не сможет держаться прямо? Понимаете, мне известны его мотивы, потому что, хотя Джекил и Хайд и были двумя явственно разными личностями, они все же разделяли одну память.