На второй день он снова был дома, и утром следующего дня тоже. Я провела пять дней в постели, а все выходные сидела на диване или дремала. Он купил поднос для постели – роскошную вещь с ножками, отделением для газет и чем-то вроде полки, которая откидывалась наверх на петлях, как пюпитр. Он кормил меня аспирином и антибиотиками. Он варил мне непонятный напиток, которым я питалась три дня, прежде чем спросить, что пью; оказалось, что это смесь абрикосового сока, грейпфрутового сока и рома (снять с огня, как только начинает кипеть). Я сидела в его лыжном свитере, откинувшись на спинку кровати в кондиционированной спальне, прислушиваясь к отдаленным звукам раскаленного июля за окном – как будто на другом континенте. Здесь, внутри, окна были закрыты ставнями; я пила дымящееся желтое варево и крепко засыпала после пол-литровой кружки. Спустя какое-то время начались супы, потом молочные коктейли, которые он покупал на углу (ванильные и клубничные). Вскоре мы вернулись к привычному распорядку наших обычных ужинов. К тому времени я уже не спала целыми днями. Сознание вновь было ясным, хотя по-прежнему казалось, что мое тело сбросили вниз с большой высоты. Он перетащил телевизор в спальню и пульт положил на подушки рядом со мной. Принес кипу журналов. По вечерам он садился в кресло рядом с кроватью и пересказывал мне сплетни с моей работы, которые специально для этого выпытывал у моей коллеги, приглашая ее на ланч. После читал мне газеты. Он научил меня играть в покер и давал выигрывать. Спал на диване в гостиной.
Со мной так не нянчились с тех пор, как я в восемь лет переболела ветрянкой.
Если я хочу успеть к маминому дню рождения, сегодня последний день, когда у меня есть шанс придумать, что ей подарить. Изнурительно жаркая суббота. Но на первый взгляд и не скажешь, что на улице почти 30 градусов: воздух в «Сакс» охлажден для удобства роящихся, перекатывающихся волнами толп одуревших посетителей. Мы склонились над одной из ювелирных витрин, показывая друг другу пальцем кулоны и тонкие золотые цепочки. Я остановила свой выбор на кулоне в форме сердца: под крышкой миниатюрное изображение букетика незабудок, ручная работа… и внезапно слышу его шепот: «Укради». Я резко выпрямляюсь, опрокидывая гору свертков, которую женщина рядом пыталась прижимать бедром к краю витрины. Я вижу, как его спина растворяется в толпе.
Уши у меня горят так, что волосы, кажется, вот-вот запылают. Я дожидаюсь, когда кровь отхлынет от лица, наблюдая, как на левой руке, лежащей на витрине, пульсирует вена, потом вена пропадает из поля моего зрения, и я вижу свою ладонь – она сжимает кулон в форме сердца.
Продавщица стоит в метре от меня, разговаривая одновременно с тремя посетителями. У нее под глазами круги, и натянута кожа вокруг улыбающегося рта. Нечестно красть в субботу, произносит тихий голос у меня в голове. Только взгляни на нее: она сжимает край прилавка, словно обороняясь, она устала, особенно устала от того, что приходится быть вежливой; она бы с удовольствием наорала на нас: дайте вздохнуть! валите отсюда! хочу домой! «Подло, – продолжает тихий голос, – могла бы сделать это, например, во вторник утром, и почему вообще ты выбрала именно этот эпизод своей жизни, чтобы начать воровать в магазинах? Никогда ведь даже монетки не подобрала, оставленной кем-то в телефонной будке…» Я беру второй кулон в правую руку, и еще – первую попавшуюся цепочку и говорю громко, обращаясь к продавщице: «Я возьму вот эти, можно, будьте добры». Она улыбается и произносит: «Мои любимые».
Я мнусь со своей пластиковой картой в руках, подписываю чек, хватаю сверток. …Он стоит, прислонившись к автобусной остановке через дорогу. Он машет мне рукой и почти одновременно стучит в стекло медленно проезжающего мимо такси. Ждет, открыв для меня дверь, пока я перейду дорогу и сяду на заднее сиденье, садится сам, говорит водителю свой адрес и громогласно заявляет: «Неплохой тариф, если позволите, да еще и кондиционер». И только тогда протягивает мне руку. Я кладу кулон – скользкий в моей горячей ладони – на его сухую ладонь. «Я купила второй, – говорю. – Не смогла просто так уйти». Он смеется, взъерошивает мне волосы и притягивает к себе. Я кладу голову ему на грудь. Рубашка похрустывает, и от нее исходит все тот же безупречный запах мыла, как если бы он только что вышел из душа. «Я не совсем так себе это представлял, – произносит он, – но ничего, сойдет». И с наигранным недоумением: «Ты что, дрожишь?» – он крепко сжимает меня за плечи.
Он доволен мной, но, кажется, не придает этому большого значения. И у меня появляется мысль: он был заранее уверен, что я это сделаю, у него не возникло не малейшего сомнения. Я зарываюсь лицом в его рубашку и закрываю глаза. На это ушло одно мгновение, это почти не стоило усилий; веселая шалость.
Дома он надписывает адрес на конверте, заворачивает кулон вместе с ценником (39 долларов 95 центов) в несколько слоев туалетной бумаги, кладет в конверт и приклеивает марку. «Сбегай вниз и отправь по почте, там была хорошая девушка. Они получат это уже во вторник». Я недоуменно смотрю на него, потом на конверт. Он щелкает пальцами: «Знаешь, что мы забыли? Оберточную бумагу для подарка твоей маме, почему ты не завернула прямо там? Я схожу в магазин, а когда вернусь, надеюсь, этого дурацкого выражения на твоем лице уже не будет. Дорогая, ты не Форт Нокс сегодня взломала».
Несколькими днями позже он показывает мне чудесный нож – я никогда таких не видела раньше. Я сижу у него на коленях, и он достает его из внутреннего кармана пиджака. У него серебряная рукоятка с перламутровой инкрустацией. Он демонстрирует, как с легким щелчком выскакивает серебристая сталь лезвия и исчезает снова между двумя половинками узорчатой рукоятки. «Хочешь попробовать?» Узкая рукоять аккуратно ложится мне в ладонь – прохладное прикосновение кажется знакомым, как будто этот нож был подарен мне много лет назад – в знак наступившей зрелости.
Я неохотно возвращаю ему эту замечательную вещь. Он снова открывает его и слегка прикладывает конец лезвия к моему горлу. Я запрокидываю голову назад, и еще дальше, и еще, пока удается отклоняться. Стальной конец кажется безобидным – как зубочистка. «Не смейся, – говорит он. – Он пройдет прямо через…» – но я все равно смеюсь. И он знал, что так и будет, и когда я не выдерживаю и начинаю хохотать, он уже давно отодвинул лезвие от моего горла. «Я убрал лезвие в последний момент, – произносит он. – В последний момент, понимаешь?» – «Из всех мужчин, которых я знала, самые дурацкие шутки у тебя», – говорю я гортанным голосом, все еще запрокинув голову назад. «Даже не пытайся соблазнить меня байками о своих прежних любовниках, – отвечает он. – Это пошло. Так делает всякое быдло». – «Это про меня. Я наконец-то показала тебе свое истинное лицо». – «Истинное лицо. Какая невыносимая самонадеянность. Как будто я не знал, кто ты такая, с первой же минуты, как увидел тебя». – «Ах так, – выпрямляюсь я. – Ах, так?» Я не знаю, что еще сказать, но мне и не приходится. Он прерывает мои неуклюжие подростковые потуги облечь в слова бессвязный поток мыслей: «На следующей неделе ты кого-нибудь ограбишь. Проще всего будет в лифте, можешь надеть свой театральный костюм. Не говори мне заранее. А теперь слезай с меня, я и так теперь три дня не смогу ходить».
Я уже знаю, в каком лифте это произойдет. Я часто заходила в офис к своей подруге, когда мы договаривались пообедать вместе. Он в двух кварталах от моего. Мне было известно, что второй этаж здания уже несколько месяцев свободен, а дверь на лестницу – заперта. На следующий день у меня встреча в три. Через полтора часа я сажусь в метро и еду к нему домой, вместо того чтобы вернуться в офис. Стоит влажная духота, и в метро неприятно. Как мужчины выдерживают в такой одежде, в середине июля. Я начинаю потеть в рубашке и костюме, и женщины в платьях без рукавов кажутся мне легкими и воздушными, как будто сейчас поднимутся в воздух. Я нащупываю продолговатый предмет у себя в кармане, как будто ожидая каких-то указаний от него – то ли оберег, то ли инструкция.