Вот к стене прижались двое мужчин, белых, ничем не примечательных, перепуганных насмерть, с мучнисто-белыми лицами, покрытыми потом, с приоткрытыми ртами, откуда капала слюна. Сколько раз Ройбену уже доводилось видеть именно такие выражения лиц, пустой взгляд сломленных людей, пребывающих на самом пороге безумия? Но здесь чего-то недоставало, что-то было не так, что-то смущало его.
Где явственное намерение? Где запах, придающий уверенность? Где неопровержимые доказательства зла, всегда подвигавшие его убивать без лишних раздумий?
За его спиной возник Маргон.
– Не могу! – прошептал ему Ройбен. – Они трусы. Но я не могу…
– Да, никчемная и бездумная клиентура работорговцев, – так же тихо ответил Маргон, – самое концентрированное вожделение, на котором и основан этот гнусный, противоестественный бизнес. Их здесь, в доме, полным-полно.
– Но нам-то что делать? – спросил Ройбен.
Рядом так же растерянно стоял, ожидая приказа, Стюарт.
Внизу бегали и вопили люди. Оттуда-то и потянуло запахом, тем самым знакомым смрадом, который мигом вывел Ройбена из ступора и швырнул вниз по лестнице. Зло, полновесное зло, воняющее, как тропическое хищное растение, – ненавижу тебя, убиваю тебя! Как же легко было расправляться с этими отродьями, одного за другим лишая их жизни! Кто это, закоренелые хищники или их прислужники? Этого он не знал. Ему не было до этого дела.
По оштукатуренным комнатам раскатывались выстрелы, перемежаемые криками: «Чупакабра! Чупакабра!» Дикие вопли на испанском языке разносились так же гулко, как и грохот стрельбы.
Снаружи, в темноте, взревел, срываясь с места и набирая скорость, автомобиль.
Через открытую широкую дверь террасы Ройбен увидел, как огромная фигура Сергея устремилась за машиной, легко догнала ее, взлетела на крышу, а потом перескочила на капот, загородив лобовое стекло. Автомобиль завилял, пошел по кругу и остановился; было слышно, как разбилось стекло.
Очередное трусливое ничтожество, воздев руки, рухнуло на колени прямо перед Ройбеном, склонив голову с блестящей лысиной и блестящими на лице очками в тонкой оправе, и шевелило губами в молитве. Молитва была католической, но слова, лившиеся изо рта, казались бессмысленными и больше походили на бормотание душевнобольного.
– Пресвятая Мария Матерь Божия, Иисус, Иосиф, все святые, Господь всеблагой, умоляю, Матерь Божия, Боже, умоляю, умоляю, клянусь, нет, умоляю, умоляю, нет…
И снова никакого определенного беспримесного запаха зла, который все прояснил бы, подтолкнул к действию, дал бы возможность…
Наверху умирали люди.
Наверху умирали те самые, те самые люди, которым Ройбен оставил жизнь. Одно из тел слетело в лестничный пролет и рухнуло на лицо, вернее, на то, что осталось от лица; во все стороны полетели брызги крови.
– Действуй! – прошептал Маргон.
Рубен понимал, что не может этого сделать. Виноват, да, виноват, сгорает от стыда, и боится, да, боится так, что не передать. Но чтобы зло как таковое – нет, совершенно точно. То было ужасным. А это – более крупным, и более мерзким, и более разрушительным, в своем, правда, роде, нежели целенаправленное зло, целенаправленный разрыв со всеми человеческими нормами, и представляло собой некое варево из бессильной алчности и мучительной необходимости сдерживаться.
– Не могу.
Маргон убил лысого. Он убил остальных.
Появился Сергей. Кровь, кровь, кровь…
Другие бежали по саду. Другие выбегали из дверей. Сергей погнался за ними, к нему присоединился и Маргон.
– Что делать с детьми? – услышал Ройбен искаженный страданием голос Стюарта.
Вокруг, везде плач, всхлипывания.
И кучка женщин – да, сообщниц, перепуганных, потрясенных, стоящих на коленях.
– Чупакабра! – Он слышал, что это слово то и дело вплеталось в униженную слезную мольбу: «Ten piedad de nosotros» [5] .
Вернулись Маргон и Сергей; их шерсть была густо пропитана кровью.
Сергей прошел мимо коленопреклоненных женщин, бормоча что-то по-испански. Ройбен не понял ни слова.
Женщины торопливо кивали, дети молились. Где-то зазвонил телефон.
– Пора уходить, – сказал Маргон. – Мы сделали все, что могли.
– Но дети!.. – вскинулся Стюарт.
– Сюда приедут люди, – ответил Маргон, – и заберут детей. Разойдутся слухи. Сослужит своё страх. Ну, а нам нужно уходить.
Они вернулись на полуразрушенную виллу морфенкинда Хьюго и, совершенно измотанные и физически, и морально, покрытые потом, развалились на грязных матрасах.
Ройбен уставился в растрескавшийся, местами обвалившийся оштукатуренный потолок. О, конечно же, он не сомневался в том, что это когда-нибудь случится. Ему было ясно, что до сих пор все было слишком просто: Братство Запаха, Братство, воплощающее в себе Божью десницу и неспособное на ошибки.
Маргон, погруженный в медитацию или молитву, сидел скрестив ноги у стены; темные волосы распались по обнаженным плечам, глаза закрыты.
Стюарт вскочил с матраса и безостановочно расхаживал взад-вперед по комнате.
– Такое с вами будет еще не раз, – сказал в конце концов Маргон. – Вам предстоит сталкиваться и с такими ситуациями, и с чем-то еще более сложным и непонятным. По всему миру, каждый день и каждую ночь жертвы тонут в бездне стыда, а слабые и испорченные, не заслуживающие смерти, так или иначе расплачиваются своим жизнями за содеянное и несодеянное.
– А мы ушли, – всхлипнул Стюарт. – Ушли и бросили детишек.
– С этим покончено, – ответил Маргон. – Вы получили незабываемый урок.
– Не заблуждайтесь, – вмешался Сергей, – кое-чего мы все же добились. Заведение разорено. Выжившие разбегутся, и у детей будет шанс спастись. К тому же они крепко запомнят эту ночь. Запомнят, что кто-то убил тех, кто намеревался попользоваться ими. Нет, этого им никогда не забыть.
– Или их переправят в другой бордель, – угрюмо бросил Стюарт. – Христос! Почему мы не объявляем им войну, войну до победного конца?
Сергей негромко рассмеялся.
– Волчонок, мы охотники, а они добыча. Ни о какой войне даже речи быть не может.
Ройбен молчал. Но и он увидел сегодня кое-что такое, что должен был запомнить навеки, и сейчас думал о том, что это его не изумило. Он видел, как Маргон и Сергей решительно и без сомнений убивали тех, от кого не исходило этого фатального запаха, убивали обладателей жалких душонок, исковерканных неистребимой алчностью и злостью слабых.
«Если мы способны на такое, – думал он, – то, значит, мы можем и подраться между собой. Тем, что мы есть, нас делает не запах зла, и, превращаясь в зверей, мы убиваем, как звери, руководствуясь одной лишь своей слабой и ненадежной человеческой составляющей».