Под вечер к ним присоединились отряды лейтенантов Баранова и Михайленко, в каждом человек по двадцать, потом еще несколько мелких групп из их же дивизии.
На привалах все валились как попало, не выбирая места – грязь так грязь. Поднимались медленно, поэтому полковник Гришин давал команду на подъем раньше, чем истечет время привала.
– Захожу я в одну деревню, – услышал Вольхин голос сзади, это был сержант Коробков, – оладьями пахнет! Запах – невозможный! А я один шел, ну, думаю, сейчас наемся. Захожу в избу и точно: баба оладьи печет. Спросил поесть, а она: «Оставайся в мужьях, тогда дам. Бросай, – говорит, – свою Красную Армию». – «Ах ты, свинья, – говорю. – Я Родину защищаю, а ты мне такое предлагаешь!» Она из избы, а потом гляжу – немцев двоих ведет, вот ведь стерва! Я скорей в сени да в овраг. Догнал Михайленко, давай, говорю, вернемся и прибьем эту бабу. Отговорил он меня. А я уж еле стою, так изнемог. Надо идти, а не могу. Затащил он меня в сарай, положил на солому, дал поспать два часа. Так и спас меня, а то бы не дойти. Вот я удивляюсь: как он умеет так сказать, что бодрость появляется!
– Попов тоже мужик что надо. Комиссар, одно слово, – добавил кто-то идущий рядом с Коробковым.
– Немцы догоняют, товарищ полковник! До роты, не меньше, – услышал Вольхин встревоженный голос адъютанта командира дивизии.
– Прибавить шагу! Приготовиться к бою! – понеслось по колонне. – Всем быстро к болоту!
Вольхина и еще человек пять-шесть, оказавшихся в колонне последними и отставшими, догоняли немцы.
Они шли редкой цепочкой, лениво постреливая и громко переговариваясь.
– Я больше не могу…
Вольхин оглянулся. Он и этот боец были последними, все из их отряда скрылись в лесу. Боец сидел на кочке, тяжело дыша и опустив голову на грудь.
– Вставай! Убьют же!
– Не могу… Ты иди, лейтенант… Запомни: Солдатов я, Иван, с автозавода. Скажи ребятам нашим…
Вольхин пошатнулся, хотел было поднять его, но сам с трудом удержался на ногах.
– Оставь, браток, смерть пришла…
Метров через двести, оглянувшись, Вольхин увидел, как к Солдатову подошел немец, приставил к его голове автомат и дал короткую очередь…
Колонна капитана Шапошникова 30 октября вышла на станцию Щигры, где стояли уже свои. Сплошной линии фронта не было и здесь, все последние пять дней его отряд шел по ничейной территории, не встречая никаких следов армии. Когда разведгруппа лейтенанта Пизова доложила, что в Щиграх на станции наш комендант, Шапошников, еще не веря сам себе, все же понял, что и на этот раз они все-таки уцелели, будут воевать и дальше, и все-таки полком.
Через двое суток на станцию Косоржа, недалеко от Щигров, вышла колонна полковника Гришина.
Лейтенант Вольхин, когда услышал из репродуктора на станции голос Левитана и увидел наплясывавших пьяных бойцов, ощутил такое состояние, что первая его нелепая мысль была: «Неужели Победа!» На всех окружавших его лицах было такое неописуемое веселье, что первой в голову пришла именно эта мысль, о Победе. И только вслушавшись в голос Левитана, Вольхин понял, что люди радуются тому, что они сейчас живы, вышли к своим, они не остались в болотах мертвецами, а поживут еще – кому сколько отмерено.
Цистерну на перроне облепила толпа окруженцев, слышались песни, тут же плясали, многие пили прямо из касок, даже из пилоток.
– Петр Никифорович, – Гришин позвал Канцедала, – найдите противотанковую мину и прекратите это безобразие, перепьются же от радости. И какой дурак ее здесь оставил…
Вечером того же дня колонна полковника Гришина товарняком по узкоколейке была переброшена в Щигры, где его встретил капитан Шапошников.
– Опять раньше меня вышел? – не скрывая радости, усмехнулся Гришин. – Сколько у тебя людей?
– Со мной семьдесят шесть.
– Это все, что осталось от полка? – Гришин хотел было выругаться, но вспомнил, что сам же растащил у него полк еще под Навлей.
– Управление полка все со мной. Людей дадите – могу воевать.
– Штаб-то и у меня есть, командовать нечем.
– Должны подойти еще две колонны полка, разведчики мои ведут, – сказал Шапошников.
– Михеев тоже вышел. Сто десять человек с ним.
– А полк Князева разве не с вами шел, товарищ полковник? – спросил Шапошников.
– Они в сторону Брянска ушли, еще до Литовни, – ответил Гришин, – Алексей Александрович, – позвал он Яманова, – посчитай, сколько нас сейчас в наличии.
– Посчитал уже. Триста тридцать человек всего. Но должны выйти еще, надеюсь, – ответил Яманов.
– А построй-ка всех, кто есть. Хочу посмотреть, – приказал Гришин.
Он медленно шел вдоль строя, вглядываясь в лица бойцов своей дивизии. Сейчас ему, как никогда, важно было убедиться, что дивизия жива, все же жива. Надо было показать и себя, чтобы люди поняли: пусть их сейчас немного, но они сейчас не окруженцы, а дивизия. Пусть битая-перебитая, измученная, без единого сухаря, в рваной, но – в форме, и, главное, с оружием, со знаменем – все-таки дивизия!
Полк Шапошникова заметно выделялся из остальных, стоявших в строю. Люди выглядели посвежее, обмундирование было более-менее подшито.
– Что же вы, товарищ капитан, – Гришин подошел к Филимонову, – в солдатской шинели, без знаков различия, вы же командир, начальник штаба полка. А вы – доктор, и в таком рванье… – но Гришин говорил тихо, чтобы не слышали бойцы, и с мягким укором.
– А это кто? Как тебя мама на фронт отпустила, такую маленькую? – Гришин остановился напротив ладной девушки в фуфайке.
– Санинструктор Анна Салынина! – бойко ответила девушка. – Мама меня на фронт не отпускала, это я сама, товарищ полковник.
– А сколько же тебе лет, дочка?
– Семнадцать скоро!
– Она с нами, товарищ полковник, от Судости идет. А вообще – из артполка Малых, еще с Мурома, все окружения прошла, – сказал Шапошников. – Как наши мужики посмотрят на нее, так шагу и прибавляют: стыдно перед девчонкой слабым показаться. Моральный фактор…
– Так берегите же ее, тем более что она сейчас одна на всю дивизию и осталась!
– Бобков, кажется? – спросил полковник Гришин. – Почему без петлиц? Вы же политрук.
– Он разжалован, товарищ полковник. – сказал капитан Лукьянюк. – Порвал партбилет в окружении.
Последним в строю оказался… немец. Худой солдатик в одном мундире и в драных коротких сапогах.
– Это еще что за фрукт? – удивился Гришин.
– Разрешите доложить, товарищ полковник, – подошел капитан Лукьянюк. – Сдался добровольно в плен под Гремячим, водитель. Так и шел с нами все это время…
– Но почему в строю? – возмутился Гришин.
– Сейчас уберем…