– Погреться бы, – цокая зубами, предложил Осипенко, когда они сдали раненых.
– Давайте костер разожжем, – предложил Богатых.
Из остатков досок какого-то сарая они разожгли костерок. Сели на корточки и протянули к огню руки. В деревне то и дело рвались одиночные мины – передовая была не дальше километра. И здесь снег был истоптанный и грязный, засыпанный осколками.
– Надо бы еще дровишек, а то эти быстро прогорят, – устало сказал Гриша Осипенко.
– Я схожу сарай доломаю, – встал Богатых.
– Я с тобой, – встал и Курочкин.
Они раскололи топором несколько досок.
– Иван, а почему Гриша все время в танковом шлеме ходит? В нем же плохо слышно. Бывает, спрошу его что-нибудь, а он не слышит.
Богатых улыбнулся:
– А ты видел, какая у Гриши лысина? Вот он и носит теперь шлем, потому что шапку легко сдернуть. Женщины над ним подшучивают, а он стеснятся – лысина-то не по годам.
– Помню-помню, – улыбнулся Курочкин, – женщин боится, а командира полка вынести из огня не побоялся.
– В Буреломах был случай… Немец один, пулеметчик, пробрался нам в тыл, готов был стрелять, а тут Гриша – кинул в него масленку, оказалась под рукой. Не растерялся, в общем. А немец подумал, что это граната, уткнулся в снег, тут Гриша на него и сел верхом.
Набрав дров, Богатых и Курочкин вернулись к костру. На месте, где только что сидел Гриша Осипенко, была дымящаяся воронка от разорвавшейся мины. Метрах в десяти от воронки они нашли его танковый шлем, чуть подальше – клочки тела и одежды…
Взлетевшая от немцев белая ракета медленно гасла, опускаясь, и растаяла, как звезда в утреннем небе.
«Вот так и Гриша…» – глотая слезы, подумал Иван Богатых.
Днем 19 февраля 42-го, только отойдя с НП по вызову полковника Гришина, был убит осколком мины в грудь командир 771-го стрелкового полка майор Малхаз Гогичайшвили.
Лейтенант Пизов, стоявший за ним в нескольких метрах, побежал к майору сразу после взрыва.
– Не дышит, – тихо сказал он кому-то из подбежавших бойцов.
Через шинель на груди майора проступило большое кровавое пятно.
– Литвинов тоже наповал, – сказал боец, осмотрев адъютанта Гогичайшвили.
Капитан Шапошников немедленно доложил о случившемся в штаб дивизии.
– Временно будешь командовать полком, – приказал ему полковник Гришин.
По голосу Шапошников понял, что и Гришин потрясен гибелью Гогичайшвили. Тем более что если бы он не приказал ему немедленно прибыть в штаб дивизии, Гогичайшвили мог бы быть жив.
– Доложите обстановку, – машинально сказал полковник Гришин.
– Ведем огневой бой, – так же машинально, едва сдерживая подступившие к горлу спазмы, докладывал капитан Шапошников, – продвиженья нет. Потери большие.
Шапошников назвал цифры, глубоко вздохнул и замолчал.
Он знал, что майора Гогичайшвили Гришин вызывал для того, чтобы посоветоваться, как вести бой дальше. Сам Шапошников давно уже понял, что успеха в этих боях не будет. Без огневой поддержки атаки пехоты по глубокому снегу бессмысленны, если не преступны.
Воевать одной пехотой на открытой местности, без артиллерийской поддержки, атакуя при этом дзоты, с минимальной надеждой на успех значило нести неоправданные потери. Шапошников не верил, что Гришин этого не понимает и не видит со своего НП, как бездумно ежедневно расходуются люди, как на пределе возможностей воюет дивизия, да и не только их – в таких же условиях воевали на этом участке еще несколько частей.
За день до гибели Гогичайшвили Шапошников наблюдал, как на их участке пошла в бой лыжная бригада, сформированная из тихоокеанских моряков. Поднялись они хорошо, красиво и дружно, смело. Но у гитлеровцев все здесь было пристреляно до метра – бригада вошла в сплошную пелену разрывов. К вечеру остатки ее, выведенные из боя, уместились на двух полуторках. Через полковой медпункт тогда прошло несколько сот человек из этой бригады, и Шапошникову, когда он пришел туда, запомнилось, как один молодой моряк, весь в бинтах, плакал: «Цусима… Устроили нам самую настоящую Цусиму…»
– Тебе немцев хорошо видно? – спросил после паузы Гришин Шапошникова.
– С НП они за снежным валом всего в ста метрах. А НП сейчас в боевых порядках первого батальона. Тюкаев на дежурстве вчера двух нахалов снял, высунулись посмотреть.
А про себя Шапошников подумал: «Если немцы узнают, что НП нашего полка всего в ста метрах от передовой, то ощиплют, как куропаток».
– Как с питанием? – спросил полковник Гришин.
– Очень плохо. Горячая пища почти не доставляется. Носят ее по реке, но немцы все освещают и простреливают. Пока донесут – все остынет, а часто вообще не доносят.
Шапошников последнее время чувствовал себя все хуже и хуже, боли в желудке обострились, сказалось и нервное напряжение, да и, как нарочно, в конце января съел американских консервов – от них стало еще хуже. Держался он из последних сил, на одной воле. Все, кто его долго не видел, удивлялись, насколько он похудел.
– Как последнее пополнение? – спросил Гришин.
– Это одно количество, товарищ полковник. Лучше прислали бы всего одну роту, но качественно подготовленную, – вздохнул Шапошников.
– Готовься на завтра снова к бою. Подполковник Смирнов приведет с собой ночью маршевую роту.
– Есть.
«Готовься… – подумал Шапошников. – Бой и не заканчивался, идет днем и ночью целую неделю…»
Подполковник Смирнов оказался одних лет с Шапошниковым, энергичным, уверенным в себе командиром. Они быстро распределили пополнение по ротам.
В первую атаку рано утром, в минуты, когда немцы обычно завтракают, поднялись довольно дружно, но через пятнадцать минут цепи лежали на снегу и живые прятались за убитых.
Подполковник Смирнов несколько раз энергично требовал от комбатов поднять людей, но цепи не двигались.
– Это просто психологический шок, – доказывал он комиссару полка Наумову. – Люди боятся подняться, когда вокруг тебя неубранные тела убитых!
– Люди не хотят гибнуть напрасно! – отрезал Наумов.
– За ходом боя наблюдает командир дивизии, а мы людей поднять не можем, – повысил голос подполковник Смирнов.
Шапошников и Наумов знали, что полковник Гришин с высоты у Чегодаева наблюдает атаку их полка, но это нисколько не прибавило им рвения. Шапошников ждал, как тогда в Милославичах, что Гришин прикажет ему идти в цепи с комиссаром, чтобы поднимать людей, и знал, что если пойдет, то не вернется. Но думал он обо всем этом совершенно спокойно и как-то даже отрешенно.
– Смотрите, поднимаются! – Смирнов позвал Шапошникова и Наумова.
Прильнули к окулярам биноклей. Действительно, несколько десятков бойцов неуверенно шли вперед. Метрах в ста впереди них шел кто-то в белом полушубке.