– Тогда уж не завтра, а сегодня. Давайте-ка, товарищи, отдохнем, и вы устали с дороги, и нам завтра еще воевать надо.
Утром делегатам показали передовую. Издали, конечно. Начался бой, и в полки идти было опасно, но и то, что видели делегаты, почувствовал Мазурин, потрясло их. Хотя и не в окопах, но и не в кинозале – война показалась всем такой, какая есть: с убитыми, искалеченными. Утром делегаты увидели десятки измученных до предела бойцов, разбитую технику и деревни, от которых остались одни печные трубы.
Делегаты раздали подарки из тыла и уезжали домой без того настроения, с которым приехали. Лейтенант Иван Мельниченко даже услышал, как один из делегатов, пожилой заводской рабочий, с вызовом спросил Гришина: «Почему вы так много губите людей?» – «Потому что война без жертв не бывает», – неуверенно ответил Гришин.
Гришин был даже рад, когда делегация, наконец, уехала. Гости приезжали, в общем-то, и не вовремя: бои шли тяжелые и неудачные, все время на нервах, а тут еще на гостей надо отвлекаться.
Политрук Николай Мазурин все же добился у начальника политотдела разрешения съездить на передовую, на речку Березуйку. В «долину смерти», как ее теперь называли в дивизии. На следующий день после отъезда делегации из Горького Мазурин вместе с политруком Скородумовым из политотдела выехал на санях в 624-й полк.
Чем ближе к передовой, тем чернее был снег от разрывов снарядов и мин, редкие деревья стояли словно обгрызенные в бешенстве каким-то чудовищем, то и дело попадались трупы лошадей. Ехали Окой, берега реки прикрывали от гитлеровцев, но на повороте они все же попали под пулемет – стреляли с церкви из Чегодаева.
Комиссар 624-го полка Михеев, встретив их у блиндажа, удивился:
– Умные люди к нам и ночью-то не ездят, а вы днем рискуете.
С последней встречи, заметил Мазурин, Михеев заметно сдал. Огромное напряжение и нечеловеческая усталость сказались и на нем. Заметив, как Скородумов вслушивается в вой пролетающих над головой снарядов, наших и немецких, Михеев сказал:
– А мы уж и привыкли к этому, не замечаем, как мух летом. Если свистит, значит, не наш. А наш все равно не услышим.
– Командир полка у вас новый, товарищ комиссар? – спросил Мазурин.
– Да, майор Кондратенко, – вздохнул Михеев, – а от Фроленкова вчера было письмо из госпиталя. Надолго его на этот раз уложили.
– Как обстановка сейчас? – спросил Мазурин.
– Смотрите сами, – Михееву явно было не до разговоров.
Мазурин долго смотрел в бинокль на позиции противника. Хорошо были видны блиндажи, ходы сообщения. На нейтральной полосе стояло несколько наших подбитых танков. На проволоке перед окопами немцев висел в белом полушубке какой-то убитый в атаке командир.
Знакомых у Мазурина в 624-м полку почти не осталось. Кто был убит, кто попал в госпиталь. Да и вообще людей в полку оставалось всего несколько десятков. В разговоры с ним все вступали неохотно, чувствовалось общее переутомление. Мазурин собрал материал всего для нескольких заметок, на настоящую статью впечатлений было мало.
В блиндаже, который назывался так только потому, что был накат, было тепло, когда Мазурин со Скородумовым пришли туда вечером, но даже сесть было негде, поэтому ночевать пришлось в окопе. Прикорнули вместе с группой бойцов, прижавшись друг к другу. Заснули быстро, хотя то и дело вокруг раздавались короткие пулеметные очереди.
Еще до рассвета Скородумов растолкал Мазурина:
– Николай, мы с покойниками спим!
Боец, спиной к которому прижался Мазурин, был действительно мертв. Был ли он убит еще днем и лежал здесь давно или умер ночью, они не знали. Еще полгода назад Мазурин содрогнулся бы от такого соседства, а теперь поймал себя на мысли, что даже не удивился.
Вернувшись к полудню в политотдел, Мазурин сдал материал Васильеву и тут же лег спать до вечера. Когда Васильев его разбудил, поехали в типографию печатать номер газеты.
От картин, увиденных на передовой, настроение у Мазурина было мрачное. Васильев тоже был не в духе. Обычно разговорчивый, сейчас он угрюмо молчал.
– Да, действительно «долина смерти», – задумчиво произнес Мазурин.
– Знаешь, почему, оказывается, так упорно хотим взять это Чегодаево? – спросил, наконец, Васильев. – Есть такой слух, что командованию передали: этими боями интересуется сам товарищ Сталин. Вот и стремятся взять Чегодаево во что бы то ни стало. Пять дивизий здесь топчутся, сколько людей потеряли, а толку никакого. Ты в медсанбате был? Завтра съездим, хотя сейчас там не то, что было неделю назад. Командир медсанбата Востроносов рассказывал мне, что в иные дни они по шестьсот-семьсот раненых в сутки обрабатывали.
Старший военврач 409-го полка капитан ветеринарной службы Набель еще по приказу майора Тарасова должен был находиться в первом эшелоне как начальник службы. Хотя сам ветлазарет располагался во втором эшелоне. Впрочем, лошадей в полку почти не было, а те, что оставались – больные и здоровые, – работали одинаково.
В деревушке осталось всего два целых дома. В одном из них разместился штаб полка, а во втором санрота. Набель решил перейти туда, он был хотя и конский, но все же доктор. В доме кроме хозяев жили и все медики санроты, человек двадцать, врачи, фельдшеры, санитарки, повозочные. Все время несколько человек сидели за столом – процедура питания шла беспрерывно.
Вечером приносили и клали на пол солому, покрывали ее плащ-палатками и ложились спать впритык. Из-за тесноты спать можно было только на боку. Если требовалось повернуться на другой бок, то приходилось сначала вставать, разворачиваться на одной ноге, втиснуться опять на свое место можно было с большим трудом. Вытянуть ноги опять же из-за тесноты было некуда.
Спали в этом доме на столе, на печке и на нарах, которые изобрел фельдшер Богатых. Но все равно было тесно. Хозяин, худой старик, спал обычно, сидя на пороге.
Раза два за ночь открывалась дверь, и кто-то кричал: «Раненые!» Все вставали и выходили на улицу. Изба быстро заполнялась стонущими ранеными и запахом лекарств. А на столе под светом коптилки начиналась работа. Врачи Пиорунский и Гуменюк, фельдшеры, медсестры меняли повязки и делали жгуты, инъекции, и все быстро, как на конвейере. Санитары едва успевали снимать раненых со стола.
Повар тут же давал раненым горячий чай, по сто граммов водки, санитары относили их на пол, на солому, и люди почти сразу же засыпали.
Когда был обработан последний из партии раненых, всех по одному поднимали с пола и уносили в сани. Надо было везти их дальше, в медсанбат. С пола убирали окровавленные бинты, и санитары ложились досыпать.
Когда ночью привозили раненых, Набеля обычно не будили. У него была туляремия, случались тяжелые приступы. Болезнь обидная, из-за обыкновенных мышей. Как-то раз, когда полк стоял в Спасском-Лутовинове, приступ застал Набеля во время немецкой контратаки. Расположились они тогда в усадьбе Тургенева. Когда Набелю стало полегче и он выглянул из окна, увидел в поле цепь немецких автоматчиков. К счастью, у дома еще стояли сани, и начальник аптеки Ира Мамонова вывезла его, спасла от верной гибели.