— Ты проглотила синтомицин. Понятия не имею, для чего он предназначен, но уж явно не для того, чтобы вызывать галлюцинации.
— Син… Синто… — Регина все же подняла глаза, потому что желала удостовериться в реальности происходящего.
— Синтомицин, — подсказал Громов с любезной улыбкой. — Надеюсь, это не слабительное.
— Вы!.. Вы!..
Это был тот случай, про который говорят: слов нет, одни эмоции. Выпрямившись во весь рост, Регина шагнула к своему мучителю и остановилась напротив, задыхаясь от гнева.
— Ты хочешь сказать, что я тебя обманул? — догадался Громов. — Совершенно верно. Но наркоманы врут окружающим на каждом шагу. С какой стати они должны рассчитывать на иное к себе отношение?
— Отдайте «кислоту»! — потребовала Регина.
— В этом доме не водится никакой, кроме уксусной. — Громов развел руками.
— Подонок!
Левый девичий кулак, врезавшийся в мужскую грудь, отлетел, как теннисный мячик от стенки. Точно такая же история повторилась с правым. А до обращенного к ней лица Громова Регина почему-то не дотянулась. Словно у нее все же начались глюки и она попыталась ударить призрачное видение.
— Трех попыток достаточно, — сказал Громов. — Сделать четвертую я тебе не позволю. Так что держи себя в руках.
Поменять тактику было для Регины парой пустяков. В том состоянии, в котором она находилась, все средства были хороши. Если бы девушку приковали наручниками таким образом, чтобы она не могла дотянуться до вожделенной дозы, она принялась бы грызть собственную руку. Лисой, угодившей в капкан, разъяренной фурией — вот кем чувствовала себя Регина, когда заставила себя улыбнуться. Сладенько-сладенько. Зазывно-зазывно.
— Ладно, ваша взяла, — признала она. — Можете загадывать новое желание. — Ее голос звучал хрипло, но она изо всех сил старалась придать ему игривость.
— У меня нет желаний, — покачал головой Громов.
— Разве?
— Зря унижаешься. — Он перехватил Регину за запястья, вынудив ее опустить руки, которыми она сгребла подол рубашки, чтобы показать Громову, от чего он отказывается. — Ту дрянь, о которой ты мечтаешь, я уничтожил. Ничего тебе не обломится.
Ноги Регины внезапно подогнулись, и она села на пол. Не осталось у нее больше сил противостоять давлению атмосферного столба.
— Что вы наделали! — прошептала она.
— Всего лишь очистил планету от нескольких миллиграммов зла. Не бог весть какое достижение.
Регине захотелось зарыдать во весь голос, но тут в голову ей пришла спасительная мысль. Деньги на такси, которые обещал дать ей Громов. Чем не выход? Домчаться домой, взять доллары из родительского тайника, набросить на себя что-нибудь — и в центр. Там обязательно найдется спасительная доза. Нынче все продается и все покупается. В том числе и счастье. Любое. На выбор.
— Вы обещали… — начала она.
Громов будто прочитал ее мысли.
— Домой тебе нельзя, — сказал он. — Убьют. Да и поздно дергаться.
— Почему поздно? — выдавила из себя Регина.
— Я позвонил куда следует, и за тобой вот-вот приедут.
— Вы из милиции?
— Из ФСБ. Звучит не так заманчиво, как ЛСД, верно?
Регине было не до шуток.
— Меня арестуют? — спросила она подавленно.
— Задержат. Это в твоих же интересах.
— Но я умру без «дури»! — закричала Регина так надрывно, что все внутри у нее перевернулось. — Вы делаете вид, что спасаете меня, а сами убиваете! Я же сдохну теперь! Сдохну!
— Врешь! — возразил Громов. Голос его был негромок, но каким-то загадочным образом он без труда перекрыл стенания девушки. — Умирают от наличия наркотиков, а не от их отсутствия.
Он возвышался над ней — прямой, уверенный в себе, сильный. Валяться на полу у его ног внезапно оказалось труднее, чем поддерживать вертикальное положение. И Регина, держась за стену, опять поднялась на ноги.
— Что же теперь меня ожидает? — тихо спросила она.
— Ломка, — ответил Громов, не колеблясь ни секунды. — Допросы. Боль физическая, боль моральная. Одним словом, все то, что зовется реальностью. От нее никуда не денешься.
— Я не выдержу, — прошептала Регина.
— Вот только не надо притворяться самой несчастной на свете! Все те, кто погиб по твоей вине, с радостью поменялись бы с тобой местами.
— Может быть… Но все равно мне плохо. Мне так плохо…
Ей казалось, что эта жалоба была произнесена совершенно беззвучно, но Громов услышал. И ответил вот что:
— Когда тебе плохо и когда тебе кажется, что хуже уже некогда, повторяй про себя одно: это пройдет. Не забывай об этом.
— А когда хорошо? — Регина сделала слабую попытку улыбнуться. — О чем тогда нужно помнить?
— О том же самом. — Громов посмотрел ей прямо в глаза. — И это тоже пройдет.
— Так и жить?
— Другого способа пока не изобрели, — сказал Громов.
Возможно, он хотел еще что-то добавить, но в это мгновение звонок в дверь поставил на его незавершенной фразе точку.
Грязно-белый питбуль мрачно озирал свои владения. Они простирались ровно настолько, насколько позволяли ему видеть подслеповатые глаза. Куда бы ни перемещался при этом пес, он всегда находился в самом центре принадлежащей ему территории. Поэтому он никогда не суетился, торопясь пометить эти границы струйкой пахучей мочи. Чужих границ он тоже не признавал. Если кто-то и пользовался авторитетом у свирепого белого пса с розовыми, как у альбиноса, глазами, то лишь его хозяин. За него питбуль Гранд готов был любому глотку перегрызть. Впрочем, подпрыгивать слишком высоко было не в его правилах. Он мог перемолоть кости врагу без лишних телодвижений, начав с любой конечности, до которой дотянулся клыками. Сражаться с ним было все равно, что пытаться одержать победу над гигантской мясорубкой, в которую запущена ваша рука, нога или лапа. Тот, кто издали сравнивал Гранда с озверелой свиньей на кривых ножках, был в чем-то прав. Походил он также на исполинскую белую крысу с мощной грудью и куцым хвостиком. Но по натуре это была скорее сухопутная акула, столкнуться с которой один на один было делом заведомо проигрышным. Сознание этого придавало псу непомерное высокомерие. Например, он никогда не опускался до облаивания чужаков. Зачем напрягать голосовые связки понапрасну, если ты способен вызывать страх одним своим грозным видом?
Иногда отсутствие достойных противников удручало Гранда, но чаще он все же упивался своей мощью.
Прочнейший сыромятный ремень, служивший его хозяину вместо поводка, не сдержал бы питбуля, вздумай тот проявить свой на редкость своенравный характер. Но хозяин псу на то и дан, чтобы одним лишь присутствием своим приструнивать его без всяких подручных средств. Тот, кто не способен внушать своему псу желание беспрекословно подчиняться, напрасно мнит себя хозяином четвероногого друга. На самом деле он не более чем поводырь и кормилец. Может быть, даже любимый. Но малоуважаемый.