– Но я-то тот же самый.
– Я бы не сказала. Ну да, внутри ты остался прежним. Но ведь и внешность имеет значение.
– Ты всегда выглядишь одинаково, неважно, чьими глазами я на тебя смотрю. И чувствую я тебя одинаково.
Так и есть на самом деле; но она-то имеет в виду совсем другое.
– Ты никогда не вмешивался в жизни людей? Тех, чьи тела занимал?
Я отрицательно качаю головой.
– Ты стараешься оставить их в таком же состоянии, в каком, так сказать, принял.
– Верно.
– Ну а в случае с Джастином? В чем разница?
– В тебе, – отвечаю я.
Всего два слова, но она наконец понимает. Два слова – и открывается вход в бесконечность.
– Это бессмысленно, – резко произносит она.
Единственный способ доказать ей, что это все же имеет смысл, единственный способ сделать эту бесконечность реальной – поцеловать ее; и я склоняюсь к ней и целую. Как в прошлый раз, но все же не совсем как в прошлый раз. Это не первый наш поцелуй, но все же это первый наш поцелуй. Мои губы сейчас иначе ощущают ее губы, наши тела соприкасаются иначе. И еще кое-что здесь новое: нас окружает черное облако, почти видимое; оно похоже на гало. Я ее целую не потому, что хочу этого, не потому, что мне это нужно: причина лежит гораздо глубже, она выходит за пределы «хочу» и «нужно». Этот поцелуй – элементарная составная часть нашего с ней существования, вещественная компонента, на основе которой будет построена наша вселенная. Это не первый наш поцелуй, но это первый поцелуй, во время которого она целует именно меня; и получается, что этот поцелуй – самый первый из всех первых поцелуев, какие только могут быть.
У меня появляется желание, чтобы Келси тоже это почувствовала. А может, она и чувствует, ничего не могу сказать. Этого недостаточно, это не решение. Но жизнь мне в этот момент уже не кажется такой тягостной.
Когда наш поцелуй наконец прерывается, Рианнон отстраняется без улыбки; нет той радости, которая была в ней после того нашего давнего поцелуя.
– Определенно, все это очень странно, – задумчиво говорит она.
– Отчего же?
– Может, потому, что ты – девушка? И у меня все же есть парень? И мы рассуждаем о чьем-то самоубийстве?
– Разве в глубине души тебе это так важно? – спрашиваю я. Я знаю, что для моей души это неважно.
– Да.
– Что именно из перечисленного?
– Все. Ты где-то там, внутри. Но я-то целую то, что снаружи! И вот сейчас, хоть я и ощущаю тебя там, я чувствую только печаль. Я целую ее, а мне хочется плакать.
– Я не хочу, чтобы тебе было плохо, – говорю я.
– Да это понятно. Но так получается.
Она поднимается и внимательно оглядывает комнату, высматривая улики еще не совершенного преступления.
– А вот если бы она упала на улице, истекая кровью, что бы ты делал? – спрашивает она.
– Там была бы другая ситуация.
– Если бы собиралась убить не себя, а кого-нибудь другого?
– Сдал бы ее в полицию.
– Так в чем же разница?
– Тут дело касается не только ее.
– Но в любом случае – это убийство.
– Если она действительно хочет этого, я ничего не смогу поделать.
Уже произнося эти слова, я чувствую, что говорю что-то не то.
– Ладно, ладно, – тороплюсь я, пока она еще не успела меня поправить. – Что можно сделать? Как-то помешать ей – раз. Привлечь на помощь других людей – два. Отвести к подходящему врачу – три.
– Как если бы она заболела раком или истекала кровью на улице, – подхватывает Рианнон.
Вот что мне действительно нужно. Недостаточно слышать эти слова в своей голове. Нужно, чтобы их вслух произнес тот, кому я доверяю.
– Значит, кому сообщаем?
– Может, школьному воспитателю?
Я бросаю взгляд на стенные часы:
– Школа уже закрыта. И не забывай, времени у нас – только до полуночи.
– Кто у нее лучшая подруга?
Я отрицательно качаю головой.
– Есть друг? Или подружка?
– Нет у нее никого.
– Позвонить на горячую линию для самоубийц?
– Они будут давать советы мне, а не ей. Мы никоим образом не сможем узнать, вспомнит она их завтра или нет. Или будет ли от них хоть какой-то толк. Поверь, я уже обдумывал эти возможности.
– То есть надо сказать ее отцу. Правильно?
– Мне кажется, он давно уже не обращает на нее внимания.
– Так сделай так, чтобы обратил!
Послушать ее, так дело не стоит выеденного яйца. Хотя мы оба знаем, что будет нелегко.
– Что мне ему сказать?
– Скажи, мол, «папа, я хочу себя убить». Вот просто встань и скажи.
– А если он спросит зачем?
– А ты ответь, что не знаешь. Нет никаких причин. И она начинает готовиться уже завтра.
– Смотрю, ты обо всем подумала.
– В дороге было время поразмыслить.
– А если ему будет все равно? И если он не поверит?
– Тогда хватай ключи и отправляйся в ближайшую больницу. Возьми с собой дневник.
Когда слушаешь ее, все обретает смысл.
Рианнон снова садится на кровать.
– Иди сюда, – зовет она. Но на этот раз мы не целуемся. Она просто обнимает меня, мое хрупкое тельце.
– Не знаю, смогу ли я, – шепчу я.
– Ты сможешь, – шепчет она в ответ. – У тебя все получится.Когда возвращается отец, Келси уже одна, в своей комнате. Слышу, как он швыряет ключи, достает что-то из холодильника. Идет в свою спальню, потом выходит обратно. И все это молча. Не слышно никаких приветствий. Не знаю, замечает ли он вообще, что я дома.
Проходит пять минут. Десять. Наконец он кричит:
– Иди обедать!
Я не слышал, чтобы он возился на кухне, поэтому ничуть не удивлен, увидев на столе контейнер с фастфудом из КFС. Он уже начал обгрызать куриную ножку.
Могу догадаться, как обычно проходят все их обеды. Он уносит еду в свою комнату и усаживается перед телевизором. Она, соответственно, – в свою. И на этом их вечернее общение заканчивается.
Но на этот раз все происходит по-другому. Сегодня она говорит:
– Я хочу себя убить.Поначалу мне кажется, что он не расслышал.
– Я знаю, что тебе хотелось бы заткнуть уши и ничего не слышать, – продолжаю я. – Но это правда.
Отец опускает руку с куриной ножкой.
– Что ты такое говоришь? – изумленно спрашивает он.