Я собираюсь повернуться и уйти, но не успеваю.
— Стоять на месте! — истерически восклицает он.
Бледные судорожно сжатые губы начинают вибрировать как пластины у трансформатора. Мне кажется, еще не много и на них появится пена. Глаза бешенные. У левого уха появляется маленькое красное пятнышко и быстро начинает расти, пока не расплывается на все лицо и левую сторону шеи. Конечно этого не может быть, но мне все-таки чудится, что я даже вижу как в стволе, направленного на меня шпалера, зловеще поблескивает головка пули. Не знаю, сколько длиться пауза. Скорее всего, не более чем полминуты, но мне кажется, что проходит целая вечность. Все-таки ему удается овладеть собой.
— А ты сам не боишься, — с подловатой интонацией спрашивает Сорока, — что я расскажу все про наши с тобой похождения, я имею в виду то, что еще не попало в милицейские отчеты? Например, про твой визит к Харину. И как мы славно там повеселились.
— Нет, не боюсь. Мой визит был продиктован необходимостью. Был захвачен близкий мне человек, женщина, и ей угрожала опасность. Я должен был ее спасти, а Харин был единственной нитью между мною и похитителями. Его убил не я, а Гливанский, а дом поджег ты.
— Ты все равно соучастник.
— Возможно. Хочешь все рассказать, рассказывай, в отличие от тебя, я готов держать ответ за свои поступки, за каждый свой шаг. Хочешь стрелять, стреляй, короче, делай, как знаешь, а я ухожу. Ты мне надоел. Меня от тебя тошнит.
Я оборачиваюсь в последний раз и, выйдя за порог, громко хлопаю за собой дверью.
Снизу доносится шорох я оглядываюсь и вижу рослую фигуру завернутую в бронежилет омоновца. То же самое сверху. Тот, что внизу делает жест рукой, торопя меня побыстрее очистить им поле для работы. Мне очень тяжело в этом доме, и поэтому я и без этого спешу убраться и вызываю лифт.
Грохот открывающихся дверей лифта несколько заглушает хлопок одинокого выстрела, что делает его каким-то ненастоящим, нереальным, как будто бы из другого мира.
Внизу меня поджидает Павел. По его напряженному лицу, как в книге ясно читается беспокойство. Тут же при свете фонаря замечаю еще двух «болельщиков» — сзади уазика с большими буквами на боку «Милиция» пристроился и наш бусик «Мазда Е 2200», возле которого грызет от волнения ногти Вано. Водительская дверка открывается и улыбающаяся репа Коли Логинова, широкая как ворота в Лефортово, приветствует меня.
Я, с незапамятных времен успевший выучить характер Царегорцева, знаю, что теперь, когда все позади он опять начнет гундеть, о том как нехорошо я поступил, не послушавшись его и ввязавшись в это дело, несмотря на все его предупреждения.
Дабы избежать повторного сеанса полоскания мозгов, спешу его успокоить.
— Ну вот и все босс. Убийства, трупы, погони и похищения на повестке дня уже не стоят. Теперь мы со спокойной совестью можем приступить к слежке за неверными супругами, поискам исчезнувших должников и многоженцев.
— Хотелось бы тебе верить. У меня вся эта история в печенках сидит. Говорил же я тебе…
— Стоп, стоп. Теперь, когда все закончилось, предлагаю это все отметить. Я угощаю. Хочешь, махнем в ресторан «Валюша», правда, в такое время там может не оказаться мест, но мы что-нибудь придумаем. У меня там есть швейцар знакомый. А потом можно и сауну организовать, а?
— С каких пор ты стал таким богатым?
— Как с каких пор? — Я показываю ему деньги данные мне помощником Мультяна Остапом. — Вот почти восемь тысяч зеленых. Господин Мультян честно заплатил мне за информацию. Правда, он рассчитывал очень скоро изъять у меня их, но не довелось. И еще один немаловажный факт, эти деньги мы совсем не обязаны вносить в налоговую декларацию. Представляешь, как нам повезло?
— Так ты, значит, нечестный человек, Лысков? Кинул несчастного предпринимателя. Он тебе заплатил, а ты на кичман его запроторил. И не стыдно тебе Лысков?
— Мне стыдно, и только мысль о том, что этот несчастный предприниматель, с которым я поступил столь бессовестным образом, хотел меня убить, не позволяет мне сгореть со стыда. К тому же, за мою разбитую голову, кто заплатит? Да я, если хочешь знать, из-за этого могу стать временно нетрудоспособнен. Что я буду тогда делать? Кто вместо меня мою огромную семью кормить будет? Пушкин?
— Ты учти, многодетный кормилец, что на эту капусту менты могут запросто наложить лапы, — ворчит Павел. — Скажут, что это вещественное доказательство и баста! Да и по закону эти деньги полагается сдать.
— Фигу с маслом они от меня получат. И вообще, кто сказал, что у меня есть деньги? Этот Мультян со своим неандертальцем? Мало ли что они говорят? Я ничего такого не помню. Даже если и были какие-то бабки, то я их потерял, наверное. У меня же серьезная трамва. Я вот тут помню, а тут не помню. Я же больной на голову!
— Что больной — это точно. Ладно, пошли раз такое дело. Только не в «Валюшу», хватит с меня всего этого. Лучше купим все и в конторе посидим.
— Как скажешь, босс.
— А что это ты там говорил про временную нетрудоспособность? — спрашивает Царегорцев, садясь в бусик. — Ты это брось. В понедельник, в девять, чтобы как штык был в офисе.
Когда веселье в полном разгаре и Альварес уже два раза порывался накормить офисных аквариумных рыбок толстонарезанными кусками московской колбасы, появляется Саша Жулин.
— О, явление Христа народу, — комментирую я его приход. — А я думал, что ты давно уже дрыхнешь. Уж полночь на дворе.
— С вами ляжешь. Оформлял дело. Перед Барышевем отчитывался. Он тоже, только десять минут как домой укатил.
— Садись Саша, — приглашает его к столу Цырегорцев, который тоже находиться в одном шаге от состояния полной невесомости. — Не слушай этого невоспитанного типа. Отметим окончание дела. Скажи, ты уже дырку на мундире для ордена просверлил?
— Какой орден! Слышали бы вы, какую головомойку мне устроили. Драли, как кота в мешке. Полгода в баню теперь можно не ходить! И все, Лысый, по твоей милости.
— И что же опять у вас случилось? — не может не вставить своих пять копеек Альварес. — Все-то у вас у ментов не слава богу: как не хер длинный, так рубашка короткая.
— Ты бы лучше молчал, террорист-недоучка, из-за тебя мне тоже досталось.
Царегорцев, который когда выпьет становится чрезвычайно добрым, что готов полюбить весь мир до безумия, усаживает Жулина и наливает ему пол стакана водки.
— Я и сам думал, — объясняет Саша, закусывая намазанным паштетом бутербродом, — что под это дело мне по звезде добавят, но видно не судьба. Теперь хорошо, если только выговор объявят, а то и вовсе могут в должности понизить. Сначала мне досталось из-за вашей взрывающейся кассеты, дескать, нашел кому доверить, но главным образом все-таки потому, что я тебе позволил этот разговор с Сорокой наедине. То есть, если бы я как следует выполнял свои обязанности, мы бы в два счета его повязали и он был бы сейчас живой и давал показания. Дорого мне теперь обойдется это твоя встреча с ним при свечах.