— А не твое дело.
Аким покачал головой.
— Ну ладно, пойдем со мной.
— Куда?
— Увидишь.
— Не пойду! — заорал парнишка. — Ой, помогите, люди добрыя, ой, тати от отца-матери забирают!
Аким остановился и несколько мгновений смотрел на разорявшегося мальчонку.
— И не стыдно? А ну замолчи, а то велю вот им, — он показал на молодцев, уже передавших задержанных ватажников подоспевшей рыночной страже и теперь снова занявших свое место неподалеку от Акима, — заткнуть тебе в рот твой же онуч и волочь тебя на руках… да еще кверху ногами.
Мальчонка отшатнулся и испуганно покосился на охранников. Они сурово насупили брови, как бы подтверждая, что все исполнят, не помилуют… А Аким произнес уже гораздо ласковей:
— Я ж тебе сказал, что ничего худого с тобой не случится. Пойдем, покормлю хоть.
— И отпустишь?
— Коль захочешь уйти — отпущу, — кивнул головой Аким. — Токмо вот идти тебе куда?
— А найду куда, — упрямо заявил мальчуган.
— А вот и не найдешь, — поддразнил его Аким. — Ватажников-то твоих небось уже городскому капитану-исправнику передали. Он их живо разговорит. Так что еще до вечера всю твою ватагу уже в железа поимают. А кого нет — тот в бега ударится. — Аким сделал паузу и, покачав головой, сообщил мальчонке, на глазах которого от нарисованной перспективы навернулись слезы: — Тут тебе, брат, не Литва…
Мальчонка всхлипнул. Его жизнь ну вот только что разлетелась в мелкие дребезги. Еще час назад он был пусть самым маленьким и забитым, но все же членом сильной и хищной стаи, коя прибегла на Москву, соблазненная рассказами о тех богатствах, которые крутятся на торгах и в посаде этого самого большого города их новой страны. У него был угол, где его ждали кус хлеба и привычная дерюга, на которой он спал. И вот все это, если этот странный споймавший его мужик говорит правду, исчезло без следа…
— Ладно, не реви, — пробурчал Аким, от детских слез у него защемило сердце, — я же сказал, что ничего с тобой не случится, — повторил он уже в третий раз. — Пошли!
Дарья встретила их улыбкой.
— Замерз? — поинтересовалась она у мальчугана, ошеломленно уставившегося на нее. — Ну беги вон к печи, погрейся. А я пока на стол соберу.
Мальчуган недоверчиво покосился на Акима, потом снова перевел взгляд на Дарью и осторожно, бочком, двинулся к печи.
— Па-а-а-апка пришел! — с визгом скатились по лестнице две Акимовы младшенькие. — Ой, а кто это? — защебетали они. — А ты тоже с папкиной мастеровой школы? А ты новенький, да? А ты с приюта бо городской?
Мальчуган лишь ошарашенно вертел головой. Аким вскинул руки.
— Ну-ну, егозы, угомонитесь. Мужики с мороза пришли. Нам по первости отогреться надо, поснидать, а потом уже и начнете пытать…
Обед прошел шумно. Младшенькие все время стреляли глазками в сторону мальчугана и наперебой рассказывали отцу, как ходили «с дядькой» на торг, а на обратном пути зашли к брату в мастерские. И что он подарил им по блестящей цепке о семи звеньях, коими они тут же и похвастались. Аким усмехнулся. Такие обрывки цепок оставались, когда в лавке подгоняли часовую цепочку под конкретного клиента. Брюхи-то у всех разные, кому цепочки еще и надставлять приходится. А мальчуган хлебал молча, но сдержанно, хотя было видно, что есть ему хотелось. Дарья ела с ласковой улыбкой. Она уже привыкла, что муж время от времени приводит домой вот таких невесть откуда взявшихся голодных галчат. Первые из них уже выросли и стали видными мастерами. Свои дома и семьи имеют. Иногда по старой памяти в гости заглядывают…
А началось все тогда, когда одной вьюжной зимней ночью Бог забрал у них первенца. Он в лихоманке за три дня сгорел. Вот такого ж возраста был, родимый… может, чуток постарше…
Всю вторую половину дня мальчуган провел, косясь на дверь и ворота. Дарьюшка накормила его так, что у него пузо раздулось, будто ротный барабан, а потом отправила на двор — «отрабатывать», велев собрать нарубленные одним из охранников, кои, когда Аким торчал дома, частенько помогали Дарье по хозяйству, дрова и сложить в поленницу. А потом еще накормила киселем из брусники, вместе с младшими дочерьми, кои совсем мальца загнобили своим щебетанием…
Уже поздним-поздним вечером, когда весь дом уснул, а Аким сидел у себя в кабинете, на лесенке, ведущей на верхний этаж его дома, послышались осторожные шаги. Аким оторвался от чертежей, над которыми работал, и прислушался. Шаги проследовали до входной двери, затем она скрипнула, приоткрываясь, и несколько мгновений более никаких звуков не было. А потом дверь беззвучно закрылась. Только лишь дрогнувшее пламя свечи показало, что сквозняк, коий образовался из-за открытой двери, исчез. Аким продолжал ждать. Спустя несколько мгновений неплотно прикрытая дверь его кабинета тихонько распахнулась, и на пороге появился давешний мальчуган.
— Что, — усмехнулся Аким, — решил не убегать?
Мальчуган окинул его сумрачным взглядом и нехотя произнес:
— Покамест — да. — И после короткой паузы спросил: — А чего там девчонки… кхм, ну… это… баяли про мастеровую школу?
— А вот завтра и увидишь, — пообещал ему Аким. — А зовут-то тебя как?
— Акакием, — солидно отозвался мальчуган…
До Цны Аким добрался уже после Крещения. На канале в такие морозы работы не велись, поэтому Аким отыскал Потапа Микушкина, главу недавно образованной розмысловой избы обустройства плотин и путей водных, не в главной конторе, а на каменном карьере. Потап самозабвенно ругался со старшим бригадиром, поляком.
— А я тебе, пан Гонсевский, говорю…
— Пся крев…
— И неча тут ругаться!
— Но, матка боска, пан Микушкин, уж не хочешь ли ты сказать…
— Да, мать моя Богородица Пресвятая, вот уж непонятливый какой…
Аким, выбравшийся из возка еще у крайних изб поселка, занимаемого пленными поляками, кои и работали на постройке канала, и тихонько подошедший к ругающимся, некоторое время стоял, прислушиваясь к мастерским пассажам на русском и польском языках, а затем громко кашлянул. Спорщики оглянулись… и тут же попытались втянуть его в свой спор:
— О-о, пан государев розмысл, вот послушайте, пан Микушкин говорит…
— Ты представляешь, Аким, этот…
— Все-все-все, — вскинул руки Аким, — будет. Не трещите, будто бабы на базаре. Пошли в избу, там все и скажете. А то эвон уже раскраснелись, будто петухи. Еще чуток, и носами клеваться зачнете.
Спорщики посмотрели друг на друга и… расхохотались. Януш Гонсевский был из первой партии пленных, коих взяли во время первого сражения царева войска под командой генерал-воеводы князя Скопина-Шуйского с королем Речи Посполитой Владиславом в первый год войны. Из тех пленных на стройке никого почитай уже не осталось. Местные мужики, кои работали на стройке канала, придумали хитрый способ обзаводиться видными зятьями-поляками. Дело в том, что созванный перед войной Земский собор едва ли не единодушно постановил, что православный подданный русского царя холопом быть не может. Ну да таковых на Руси, в отличие от той же Речи Посполитой, к тому времени не так уж много и осталось-то. С тех пор как царь, начав военную реформу, дал вольную холопам своего холопьего полка, да еще и записал их в дети боярские, заявив, что-де желает, дабы ему служили по воле и долгу, а не по неволе да закупу, иметь холопов на Руси стало как-то… ну не шибко правильно, что ли. Даже в боярских домах, где они всегда пребывали в избытке, от них начали потихоньку избавляться. Большая часть из желания угодить царю, а некоторые даже и просто разделяя его взгляды… Вернее, не то чтобы избавляться, а опять же по примеру царя переводить дворню в разряд домашних слуг, публично разорвав или пожгя закупные грамоты и начав платить какое-никакое, а жалованье. Правда, по большей части малое, чисто чтобы было… кто по копейке в месяц получал, а кто и по деньге. Но бывших холопов больше волновало то, не станут ли их гнать со дворов, где они уже прижились. И когда выяснилось, что — нет, никто их гнать из обжитого места не собирается, их это очень даже устроило… Так что холопьев как таковых к началу Польской войны держали только самые упертые из бояр. Да и то не по скудности, а более в пику царю, потому как делать что-либо иное супротив государя никто не рисковал. Государь правил жестко, ну да чья кровь-то…