— Мы никогда больше не увидим его, — кивает она мне. Ее усталые, воспаленные глаза широко открыты в любопытстве, а не в печали или страхе.
— Не таким, — соглашаюсь я. — Ты снова увидишь дядю, когда он протянет к тебе руки и позовет к Богу.
Уверенность в собственных словах порождает страх, заставляющий меня закрыть глаза: я совсем забыл ощущение, возникающее в объятиях учителя.
Мы укладываем его на молитвенное покрывало и накрываем льняным саваном, сшитым мамой и Резой.
Когда его лицо в последний раз скрывается от меня, я опускаю веки, чтобы запомнить его. Теперь он всего лишь призрачная тень: я не могу уловить его взгляд. Неужели он исчезнет совсем, и я не смогу даже вспомнить его голос?
С не меньшей тщательностью мы обмываем девушку. Теперь мне помогает Реза: она отправила Авибонью играть во дворе с Розетой.
Бритеш, наша прачка, неожиданно возникает в дверях кухни. Она одарена оптимистическим складом характера, и обычно ее милое лицо сияет. Но сегодня она подавлена, ее голос звучит глухо. У нее в повозке лежит наша последняя порция белья, отстиранная и выглаженная. Она принесла нам засоленной трески длиной в человеческую руку.
Мы целуемся, и нет необходимости в словах. Тишина нашего сопереживания лежит у меня на сердце тяжелым камнем.
— Я звала вас ночью, — шепчет она наконец.
— Мы не могли ответить. Но все равно спасибо.
Мои губы снова прикасаются к ее щеке, и я оставляю ее наедине с мамой, чтобы они могли разделить свои слезы.
По соседству невозможно купить гробы, ни одного плотника из новых христиан не осталось в живых. А старым христианам я не желал платить за это. Поэтому мы переносим дядю и девушку в повозку, одолженную у вдовы доктора Монтесиньоша. Ослик принадлежит Бритеш: она настояла на этом. Когда я попытался выразить протест, она прошептала:
— Прошу, Бери, ты ведь мог бы быть моим сыном.
Страстное желание вырваться из настоящего в счастливое прошлое сильно тяготит меня. Я должен бороться с ним, чтобы исполнить свой религиозный долг. И, что гораздо важнее, чтобы найти убийцу дяди.
Эсфирь сидит в повозке на деревянном стуле, сложив руки на коленях. Волосы кое-как обрезаны под разными углами. Мама, Реза и я идем рядом с осликом. Мы выходим из Лиссабона через восточные ворота. Христиане наблюдают за нашим шествием, не задавая вопросов: все знают, куда мы направляемся. Синфа остается дома с Хосе, мужем Резы.
Многие евреи отправились на Quinta das Amendoas — Миндальную ферму. Так мы называем огромный особняк с возвышающейся посередине призрачной башней из видавшего виды мрамора в трех километрах к востоку от города. Аарон Поэжу, его хозяин, был горным евреем из Браганги, переехавшим сюда из-за того, что его альгарвийская невеста сильно мерзла в промозглом северо-восточном климате. Чтобы сохранить память о доме, они привезли с собой саженцы миндальных деревьев и каштанов и посадили их здесь. Бывший дом, превратившийся теперь в каменные развалины высотой примерно по пояс, был заброшен, а его обитатели после одного из видений Поэжу перебрались в восьмигранную башню. Как выяснилось, он увидел моряков с длинными светлыми волосами и в железных масках, завоевавших Лиссабон и предавших огню все еврейские кварталы. Грубая конструкция была дополнена башенкой на третьем этаже, служившей смотровой площадкой. Отсюда, как мы с Фаридом выяснили в один из дней наших детских исследований, видна Тежу и гранитные смотровые башни по ее берегам для предупреждения об опасности.
Ирония заключается в том, что годы спустя, во время обращения жену Поэжу забили камнями темноволосые соседи, которых они знали много лет.
В любом случае, Поэжу и две его дочери вотще пытались разрушить приютившую их башню в ночь, когда была убита его жена. Утром, усталые и отчаявшиеся, они выдолбили ствол огромного каштана, положили туда женщину и похоронили ее. Дупло за прошедшие годы затянулось, но на этом дереве, точно на юг от башни, даже сегодня ветви растут в пятнах и не дают листьев и плодов, словно отравленные жалостью.
Говорят еще, что в Yom Kippur от него тянет гнилостным смрадом. С тех времен и пошла дурная слава фермы как места темной силы, подходящего для исповедующих иудаизм.
Что до Поэжу, после похорон жены они с дочерьми вновь собрали саженцы и пошли дальше на юг через Альгарв, пережили плавание по морю и обосновались в Марокко, близ Тетуана. Впоследствии миндальные деревья Quinta das Amendoas, как и везде в Португалии, долго не знали ухода. Но сегодня, подходя к ферме, мы видим, что их зеленые плоды, бросая вызов пренебрежению, покрыли неопрятно разросшиеся ветви подобно музыкальным нотам.
Из Маленького Иерусалима и Judiaria Pequena, даже с маленьких еврейских улочек на другом конце города, близ церкви Кармелитов, мы несем сюда своих мертвецов. У некоторых, как у нас, есть повозки, запряженные осликами. Большинство же соорудило для своих любимых деревянные тачки.
Старшие направляют нас к полям, раньше никогда не использовавшимся под могилы. Я выражаю своё сочувствие остальным кивком, но не говорю ни с кем. Только спрашиваю об Иуде и молотильщиках — отце Карлосе и Диего Гонкальвише. Их никто не видел.
Реза стремится помогать мне.
— Бери, мне нужно что-то делать, — говорит она. — Мир начинает рушиться всякий раз, как я сажусь без дела.
Она потерянно смотрит на меня, нервно жуя кончики волос — привычка, оставшаяся у нее с детства.
Для дяди мама выбирает место возле молодого миндального деревца, чьи ветви в виде подсвечника поднимаются в молитве к бирюзовому небу.
Девушка находит свой покой под большим пробковым деревом с ветвями, напоминающие широкие объятия дедушки.
Писатель Исаак ибн Фаррадж читает молитвы вместе с нами.
Он хоронит здесь голову Моисея Альмаля: похоже, это он был тем безумцем, подбежавшим к костру на Россио и похитившего останки своего друга, чтобы уберечь его душу от вечных скитаний в мире живых.
— Я насмотрелся на христиан на целую жизнь вперед, — доверительно шепчет он мне. — Я учу турецкий. Он легкий, пишется арабскими буквами. Сяду в первый же корабль на Салоники, который найду. Говорят, он становится еврейским городом. И тебе советую сделать то же.
— А как же ваш дом здесь?
— Совсем скоро все друзья все равно уедут из Португалии. И поверь мне, я не совершу ошибки, которую допустила жена Лота!
Вспомнив о записке, выпавшей из тюрбана Диего, в которой упоминалось имя «Исаак», я спрашиваю:
— Перед восстанием вы не договаривались ни о какой встрече с Диего Гонкальвишем, печатником?
— Насколько я помню, нет.
— А двадцать девятое число этого месяца, будущая пятница — это вам ничего не говорит?
Исаак скребет белые, похожие на наросты лишайника, волоски на подбородке и выпячивает нижнюю губу.