Тайная мечеть, которую часто посещает Самир, находится на втором этаже кузнецкой лавки неподалеку от старого мавританского рынка. Тяжелая деревянная дверь, украшенная затейливой резьбой и дверным молотком в виде подковы, заперта. В довершение всего на камнях мостовой лежит мертвый щегол с лужицей крови у клюва. После второго удара дверным молотком в окне наверху расцветает огонек свечи.
— Кто там? — доносится свистящий женский шепот.
— Педро Зарко. Я ищу господина Самира.
Ставни с грохотом закрываются. Через несколько секунд мужчина в длинной исподней рубахе, гибкий, с раскосыми глазами суфийского аскета, появляется за едва приоткрывшейся дверью. В неверном пламени свечи его щеки кажутся провалами под выдающимися скулами.
— Я ищу господина Самира, — начинаю я. — Он приходит сюда…
— Кто ты такой? — спрашивает он по-португальски. У него глубокий, звучный голос, словно высеченный из гранитной глыбы.
— Друг. Педро Зарко. Мы живем на разных концах одного двора. Если он у вас, скажите ему, что я…
— Его здесь нет. — Он говорит грубо, словно рискует, если его заметят в моем обществе.
— Вы не знаете, куда он ушел?
— Когда разожгли костер, мы разошлись. Он побежал домой к Фариду. Подожди. — Он закрывает дверь и запирает ее на засов. Шаги удаляются, потом быстро возвращаются. Когда открывается дверь, он протягивает мне пару сандалий. — Самир так быстро убежал, что забыл вот это, — объясняет он.
Знание, что отец Фарида тоже может быть мертв, заставляет меня очертя голову бежать в лавку сеньоры Тамары в Маленьком Иерусалиме, служившей ей одновременно и домом, — разузнать насчет «сборника сказок из Египта», который ей предлагали.
Тем не менее, на мой стук никто не откликается. Я разворачиваюсь, и ноги несут меня к дому. Мое тело опустошено как пещерный грот, и ночной воздух бьется в груди подобно свинцовому колоколу. Я должен съесть хоть что-то и молиться для нецаха о бесконечной выносливости, нисходящей в мир сущий от Бога каждую минуту.
Дома я умываюсь, съедаю немного черствой мацы и пару яблок, затем сажусь возле очага и читаю молитву.
После молитв на меня наваливается одиночество и оцепенение, опутывая липкими сетями.
Неожиданно я вижу перед собой руки дяди: стоя позади очага, он показывает что-то безумными жестами на языке, который я не в состоянии понять. На лбу выступает пот. Внезапно ко мне начинает приближаться лицо. Искаженное пляшущими тенями, оно сияет оранжевым светом. Мое сердце подскакивает к горлу. Я отстраняюсь, вскакиваю на ноги.
— Берекия, я привел человека, о котором говорил тебе. — Это Диего, освещенный пламенем очага. Он раскрывает ладонь: — Это Исаак из Ронды.
Я делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться, вижу, что охранник Диего стоит к нам спиной в дверях кухни. У самого Исаака худое, невыразительное лицо, присущее столь многим купцам из новых христиан. Он одет в алое, его волосы, прямые, достигающие локтей, увенчаны высокой малиновой шляпой, украшенной длинным темным пером.
Пока мы пожимаем друг другу руки, он беззастенчиво пялится мне в глаза, словно пытается убедить меня в собственном превосходстве или затащить к себе в постель. Крестьяне часто ведут себя подобным образом, и я понимаю, что деньгами он разжился совсем недавно.
Внезапное забытье, прерванное Диего, все еще владеет моим телом. Я зажигаю еще два масляных светильника над столом, давая себе время восстановить силы.
— Ты видел мою мать или Эсфирь? — спрашиваю я Диего, сбитый с толку и местом, и временем, в котором меня разбудили.
— Несомненно, они уже спят, — отвечает он. — Рассвет придет к нам только через четыре часа. Я решил, что прийти сейчас будет безопаснее. Подозревал, что ты еще не ложился.
Свет, льющийся из ламп, придал нашим теням более спокойные очертания, соответствующие человеческим. Я предлагаю гостям сесть.
— Может быть, немного вина?
Мое предложение принято. Исаак захватывает губами свою чашку, запрокидывает голову и заглатывает напиток, словно это вода.
— Зубы болят, — поясняет он. — Унимает боль.
— У нас есть гвоздичное масло, если хотите, — говорю я.
— Благодарю. У меня самого оно есть.
Он роется в сумке, достает флакон и размазывает жидкость по деснам. У него тонкие, изящные руки, ногти безукоризненно острижены. Но почему-то кажется, что только его руки и успели привыкнуть к привалившему богатству. Скоро он научится смаковать вино, а, пожимая в приветствии руку, будет касаться ее почти невесомо, словно пером павлина, подхваченным ветерком.
— Диего, где ты был? — спрашиваю я. — Я ходил искать тебя.
— С другом. Я решил, что так будет безопаснее, чем идти домой.
— Так и было. Этот северянин… я видел его возле твоего дома.
— Северянин? — удивленно спрашивает Исаак.
— Светловолосый, высокий, с хлыстом для верховой езды из таких, что делают в Кастилии, — отвечаю я.
Диего пожимает плечами:
— Мне не следует возвращаться домой. Может быть, ему просто надоест меня ждать, и он сам уйдет.
— Чего, по-твоему, ему надо? — спрашивает Исаак.
Диего закрывает лицо ладонями и передергивает плечами, потом смотрит мне в глаза с нескрываемым ужасом.
— Мы подозреваем, что он хочет меня убить. Какой-то враг, которого мы, друзья господина Авраама, нажили себе, даже не подозревая об этом.
Исаак нервно теребит волосы, падающие ему на уши.
— Мне было тяжело узнать о смерти твоего дяди Авраама, — говорит он.
У него сильный андалусский акцент, глубокий, медленный, скрипучий голос, как у многих его соплеменников.
— Я слышал, у вас на продажу есть safira, ограненный Иудой Ха-Леви, — говорю я.
Он перефразирует одну из самых известных строк поэта:
— Я не успокоюсь, покуда кровь пророка Захарии не найдет мира.
Он окидывает меня изучающим взглядом, пытаясь разгадать мои намерения.
— Моему дяде это было интересно? — спрашиваю я, гадая, к какому типу людей относится этот Исаак из Ронды.
— Весьма, — отвечает Диего.
— Он говорил, — добавляет Исаак, — что достанет нужную сумму, чтобы расплатиться со мной, в течение нескольких дней. Но сейчас я…
— Как вы провезли safira в Португалию? — спрашиваю я.
— Он всегда был здесь. Я купил его у приятеля в Порто. Он собирался сжечь ее. Я не мог допустить, чтобы это произошло. Не сомневаюсь, вы понимаете меня.
— Если ты не купишь его, Берекия, боюсь, кто-то другой может получить его, кто-то, у кого нет твоего глубокого понимания его важности, — отмечает Диего.