Причина в том, что, в то время как подруга тгцетно ждала ее за столиком кафе, Марлен Нитш находилась в автомобиле своего убийцы на пути из Маардама. И этим убийцей, господин судья и господа присяжные заседатели, ни при каких обстоятельствах не мог быть никто другой, кроме обвиняемого Леопольда Верхавена.
Если мы теперь оставим эти не подлежащие сомнению факты в стороне и обратимся к некоторым психологическим аспектам…»
«Чертовски точно собранная мозаика, – подумал Ван Вейтерен и отложил бумаги в сторону. – Ну прямо до противного точно. Что могло бы доказать невиновность Верхавена?»
Он сжал зубочистку передними зубами и сцепил руки на затылке.
Во-первых, Марлен Нитш должна была встретить настоящего убийцу в эти несколько минут около десяти часов утра. Конечно, нужно исходить из того, что она не садилась в машину к Верхавену, но в то же время оставалась небольшая вероятность, что все же она это сделала, и тем не менее он был невиновен… Он, как утверждал прокурор Кислинг, прекрасно понимал, что признаться в этом – это потерять свой единственный шанс, то есть, говоря простым языком, его песенка уж точно будет спета, если он признает, что она действительно поехала с ним.
Хотя его песенка была бы спета в любом случае.
Во-вторых, убийца должен был каким-то способом заставить Марлен Нитш отказаться от назначенной с подругой встречи в кафе.
«Могли ли это быть пачка купюр и приглашение совместно провести досуг? – предположил Ван Вейтерен. – По крайней мере, это не исключено. Марлен Нитш никогда не отличалась особой добродетелью».
В-третьих, как минимум трое свидетелей должны ошибаться. Или лгать. Женщина, которая видела их вдвоем у машины. Мужчина и женщина, что видели ее на переднем сиденье автомобиля. Плюс та, которая отказалась дать присягу.
Трое-четверо свидетелей, показания которых совпадали. Разве этого не достаточно? Разве это не решающий фактор?
«Нет», – подумал Ван Вейтерен со злобой и откусил кончик зубочистки. Утром он перелопатил пятьдесят страниц протоколов допроса свидетелей, чтобы еще раз убедиться, что они представляют собой очень печальную картину. Особенно, конечно, это касалось мужчины-свидетеля, некоего господина Неккера, – его показания производили впечатление практически пародии. И оставляли неприятный осадок у тех, кому, возможно, раньше и нравилась действующая система судопроизводства. Судя по всему, Неккер появился через четыре недели после заключения Верхавена под стражу, вызвался свидетельствовать по собственной инициативе и заявил, что вдруг вспомнил некоторые детали относительно светловолосой женщины в хорошо всем знакомом фургоне. В результате он в зале суда путал даты, место действия и людей, пока прокурор Кислинг сам не расставил всё по местам и не вложил ему в уста, и только таким образом удалось получить более или менее связную историю.
А этот адвокат Денбурке? – он был из тех, кого можно пожелать разве что врагу, да это ни для кого и не было секретом.
И вдобавок – здесь комиссар уж точно видел явное злоупотребление властью – были еще три свидетеля, которые утверждали, что видели автомобиль Верхавена на пути домой, но не заметили на переднем сиденье никакой женщины. Что случилось с показаниями этих свидетелей при принятии окончательного решения, осталось загадкой.
«Печально!» – пробормотал Ван Вейтерен и выплюнул остаток зубочистки на одеяло. Неужели Морт участвовал в этой комедии? И Хейдельблум?
То, что другие участники, полуграмотные служители Фемиды, могли смотреть сквозь пальцы на бесконечное количество фактов, это он давно знал из собственного опыта, но то, что комиссар и судья могли допустить подобное, это оказалось неприятным сюрпризом. Вдобавок очень трудноперевариваемым. Разве такое возможно, чтобы дело рассматривалось в зале суда, минуя стол комиссара?
Хотя в последние годы Морт был сам на себя не похож. Именно не в себе. Поэтому, видно, нужно отнестись к нему с пониманием.
А Хейдельблуму было уже почти семьдесят.
«Хоть бы меня успели отправить на пенсию до того, как я настолько потеряю нюх, – подумал Ван Вейтерен. – Хотя я, наверное, умру намного раньше. Очевидно, это та милость, о которой стоит помолиться».
А что же было дальше с этим делом? А дальше этот проклятый Верхавен сидел за решеткой с таким видом, будто он виновней всех виновных.
Конечно, не считая того, что он все отрицал.
«Непостижимо, – решил комиссар Ван Вейтерен. – А больше всего на свете я ненавижу то, чего не понимаю!»
Он спустил ноги с кровати и сел. После секундного головокружения он уже мог стоять на ногах. Приятно снова двигаться без посторонней помощи. С этим утверждением невозможно не согласиться.
И все же слабость и головокружение его немного пугали. Этого тоже нельзя отрицать.
«Зато завтра я точно поеду домой, – подумал комиссар, открывая дверь туалета. – А потом черт меня подери, если я не раскрою это дерьмо!»
Но сидя на прохладном сиденье, он понял, что вряд ли это будет очень легко.
Здесь, в больнице, он, конечно, собрал всю возможную информацию: подшивки старых газет, протоколы судебных заседаний, магнитофонные записи совещаний и детальные отчеты Мюнстера.
Интересно, а выглядит ли все это точно так же, как здесь, там, в реальной жизни?
Еще один хороший вопрос.
30
– Давайте лучше пройдем в кафе, – прошептал Давид Куперман, выпроваживая Юнга за дверь.
Теперь, когда они сидели в дальнем углу этой пропахшей фритюром забегаловки, Юнгу показалось, что Куперман немного успокоился. Скоро у него не осталось сомнений в причине этого волнения.
– Я не хочу впутывать в это жену, – объяснил Куперман. – Она очень чувствительна и не в курсе тех событий.
Юнг кивнул и протянул ему через стол пачку сигарет.
– Спасибо, нет. Я бросил. Это тоже заслуга жены, – добавил он с извиняющейся улыбкой.
Юнг закурил.
– Вы можете не волноваться, – заверил он. – Мы просто опрашиваем в рабочем порядке всех, кто может что-то сообщить. Вы, наверное, читали в газетах, что Леопольда Верхавена убили?
– Да. – Куперман кивнул и уставился в чашку.
– Значит, вы некоторое время встречались с Беатрис Холден в Ульминге. Когда это было? В конце пятидесятых?
Куперман вздохнул. Весь его вид говорил о том, что если этот лощеный, респектабельный мужчина и жалел о чем-то в своей жизни, то это как раз о той несчастливой связи в далекой молодости.
– В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом. Мы познакомились в декабре пятьдесят седьмого и через пару месяцев стали вместе жить. Она как раз забеременела… да, и потом мы жили вместе до февраля следующего года. Ребенок был не от меня.
– Вот как? – Юнг попытался, насколько мог, изобразить удивление.