Джон кивнул.
― Давай поторапливаться. Это не последнее препятствие на нашем пути.
Молодой раввин скинул рюкзак.
― Я хотел бы спросить тебя кое о чем. Я думал, что для того, чтобы быть евреем, нужно родиться евреем, — сказал Джон, помогая раввину пролезть через первую часть препятствия, — но ты сказал, что у вас это не так.
― Ну, это было бы так, но времена изменились. Мы уже не так избирательны.
Он обернулся, ища взглядом глаза священника.
― Но ты же меня не об этом спрашиваешь, правда? Ты хочешь спросить, еврей ли я сам.
― Да.
― Ответ не так-то прост. Технически — нет, я не еврей. Думаю, что из всех из нас по крови еврей только Серджио, и тот наполовину. Его мать была израильтянкой. Великая женщина. Это она научила нас стрелять и всему остальному. Кажется, она была лейтенантом израильской армии. И моделью.
― Моделью?
― Ты бы видел ее. Даже в пятьдесят лет она оставалась красивейшей женщиной. Думаю, до того, как мир полетел к чертям, она была одной из самых знаменитых моделей в мире. Кроме того, она снималась в кино в Америке. Или во Франции, не помню. Серджио очень сильно любил ее. Он принял иудаизм, когда она умерла.
Тяжело дыша, Самуэль пытался протащить правую ногу между двумя перекладинами.
― Ты рассказывал о том, как выжившие в Боноле стали иудеями, — сказал Джон.
― Да. Помоги, у меня нога застряла.
Дэниэлс нагнулся. Правая штанина Самуэля зацепилась за торчавший из перекладины болт. Он снял перчатки, чтобы высвободить ее.
― Не двигайся, а то можешь порвать ткань. Вот, теперь вынимай ногу. Аккуратно.
Самуэль послушался. С некоторым трудом ему удалось перебраться на ту сторону.
― Спасибо, Джон. Как я тебе говорил, кроме Серджио, никто из нас не был евреем по-настоящему. Я стал евреем, прочтя книгу. Погоди, тебе помочь?
― Нет, спасибо, я сам, — ответил Дэниэлс. Он передал своему спутнику рюкзак и пролез между металлическими перекладинами. Виртуозность, с которой было сооружено препятствие, восхитила его. Перед Страданием большая часть человечества перестала создавать вещи своими руками: этот вид деятельности доверили машинам или невидимым рабочим, часто с других континентов. Катастрофа вынудила выживших снова обрести вдохновение и способность к ручному труду. Многие техники были заново открыты, другие — заново изобретены. Третьи — утеряны. Ни в одном из убежищ, в которых случилось побывать Джону, не умели ткать. Или производить стекло. Человечество жило, обгладывая кости прошлого. И когда эти кости будут полностью очищены от мяса...
Наконец Джону удалось перебраться на ту сторону. Он взял свой рюкзак.
― Ты говорил о том, что стал евреем, прочтя книгу.
― Да.
Самуэль горько улыбнулся. Его взгляд как будто потерялся в глубоком море воспоминаний...
Он уже три дня ничего не ел. Они ушли из убежища вчетвером на поиски провианта.
Они были самыми слабыми в группе. Ими логичней всего было пожертвовать. Было бы неплохо, если бы им удалось принести еды. В противном случае выходило на четыре рта меньше. Противогазы, которые им выдали, были настолько плохи, что почти не работали. Дождевики разваливались на куски. Из оружия — только ножи.
Один из них умер в первый же день, упав в яму, внезапно открывшуюся в земле. Всего мгновение назад он был здесь, шел впереди остальных — и вот уже исчез с криком, который оборвался, едва начавшись.
Самуэль и остальные осторожно приблизились к краю ямы.
Искромсанное тело их друга лежало на дне провала. Его убило не падение, а похожие на лезвия куски ржавого металла, вонзившиеся в него. Такие несчастные случаи были нередки в зоне, где некогда располагался центр города. На тротуарах на расстоянии нескольких метров друг от друга располагались металлические решетки. За долгие годы запустения и непогоды они проржавели и стали хрупкими, как стекло. Достаточно было случайно наступить на одну из них, как она раскалывалась на множество смертоносных осколков. Это происходило каждый раз. Случалось, что они выдерживали. Но если ломались, это была верная смерть.
Второй пропал во время снежной вьюги. Это тоже был распространенный несчастный случай. Необходимо было постоянно держаться товарища, шедшего впереди тебя, потому что, потеряв из виду хоть на секунду, ты уже не мог отыскать его и двигался в неправильном направлении, часто по кругу, не будучи способен понять, где находишься, пока не утихнет вьюга. А вьюга могла длиться несколько дней.
Последний из спутников Самуэля лишил себя жизни ночью в старом гараже, служившем им временным укрытием.
Он использовал нож: сначала для того, чтобы нацарапать на стене свои последние слова, а потом — чтобы вскрыть себе вены.
Самуэль проснулся утром рядом с посиневшим трупом.
Он долго рыдал, как ребенок. Потом прочел нацарапанную на кирпичах надпись.
Это было признание в любви к самой красивой девушке из их убежища, которая даже не знала бы, что ей делать с любовью такого ничтожества.
Самуэль вышел из гаража.
Ветер утих. Перед ним простиралось черно-серо-белое пространство. Бесцветный мир. Даже пятно свернувшейся крови казалось черным, а не красным.
Самуэль побежал по снегу. Он бежал и бежал, пока у него не перехватило дыхание, а потом, добежав до середины бесцветного ничто, начал крутиться вокруг себя, как дервиш, все быстрее и быстрее, пока не выбился из сил.
Он упал, и его поглотил грязный снег. Мир в поцарапанных и тусклых стеклах противогаза продолжал кружиться и кружиться.
Потом решетка под ним треснула, и Самуэль полетел вниз с раскинутыми, как на распятии, руками.
Снег смягчил падение. Острые металлические осколки чудесным образом не вонзились в тело, а только продырявили плащ.
Он продолжал лежать. Снял противогаз. Падавший с неба снег гладил лицо своими ледяными пальцами и смачивал запекшиеся сухие губы.
Самуэль закрыл глаза.. Шорох снега вскоре сложился в слоги, в слова, как на незнакомом языке.
Потом он снова открыл глаза. Сколько прошло времени? Быть может, всего несколько мгновений. Быть может, много часов.
Из слов, которые нашептал снег, он запомнил только одну фразу.
Он запомнил ее наизусть, но только много лет спустя, выучив иврит, наконец понял, что она значит.
И в тот момент окончательно убедился, что тогда, в надире его жизни, с ним действительно говорил Бог.