В моем медотсеке Прокеш. Он ни за что не соглашался отойти от меня, плакал, кричал… В конце концов его оставили со мной, тем более что все каюты переполнены. Время от времени заходит врач, делает ему укол, беседует со мной, уходит.
Много сплю. Иногда просыпаюсь от непонятной речи. Прокеш, заметив, почувствовав мое пробуждение, переходит на русский.
Он говорит о сыне, и не всегда я понимаю, о ком идет речь. О том мальчике, которому было так страшно умирать в большой пустой квартире, или обо мне, пустыми глазами смотрящем в потолок. Он рассуждает, как сошел с ума, при этом заявляет, что с ума на самом деле не сошел, а просто притворяется потерявшим рассудок.
«Но что заставляет меня делать это?» – удивляется он.
Возможно, он действительно сошел с ума, соглашается сам с собой, здоровый человек не будет притворяться сумасшедшим, у него нет на это причин…
Он говорит о том, что все оказалось тленом и прахом и версия о бомбе в 1943 году – тоже. Глеб, воспаленный неудачей в РТУ, когда они с Прокешем ломились в Сеть, вспомнил и рассказал все подробности первого разговора с Женей Коробовым. И сейчас Прокеш может рассказать, из-за какого пустяка произошел закрут. Женя слышал о сильном взрыве, партизаны взорвали состав на станции, все вокруг было оцеплено. Глеб, не сильно разбиравшийся в истории, все напутал – если оцепление, значит, радиация, бомбу назвал атомной, хотя речь шла всего лишь об авиабомбах. Подросток, и без того напуганный Происшествием, подхватил, вскоре он и сам уже не понимал, где, что и когда услышал, а главное – от кого. Все запутались, запутали других, себя… И слава Богу, что это быстро распуталось – иначе бы родился миф третьего тысячелетия о возможности темпоральных перемещений. Ничего, утешал он меня или себя, и не на таких недоразумениях взбухали концепции, учения и движения, уносившие десятки, сотни, миллионы жизней…
Он говорил о троице. Назвал это виртуальным эффектом. Они возникли на темпорально незначительный срок и исчезли. Словно и не было их. Я не понял, что он имел в виду, да и не хотел понимать. Кузьму после штурма не нашли ни мертвым, ни живым.
Он говорил о себе, обвинял себя в хитрости, в коварстве. Не сюжеты он плел, и не судьбами играл, и не зло он искал, чтобы вступить с ним в борьбу. Искал он силу, любую, пусть самую злую, которой бы отдал все: душу, себя, других – лишь бы вернули сына. И когда ему показалось, что время обратимо, что его можно обратить вспять, то он всю жизнь положил на поиски того, кто сможет или умеет это делать. Как бы он ни назывался – человек, зверь, дьявол.
Он говорил, что долго подозревал меня в тайном умении обращать время вспять, и у него были основания. Не мог я включить аварийное возвращение, такого просто нет! Человек не управляет программой фантомата. И описание костюма, браслета – не было их. По цеграммам у меня там были длинные черные волосы – а я шатен. Что это – рокировка? Меня подменили таким же из другого мира, измерения, чего угодно? Теперь уже несущественно. Это очередная неувязка, возиться с которой – значит опять лезть в судьбы и жизни…
Он говорил, говорил, а я лежал и думал о том, что если выбирать между деревянными облаками человеческой цивилизации и чистым небом Зверя или Бога, то я предпочту деревянные облака, потому что пути Зверя мне противны, а божественные – неведомы.
И еще я думал о том, что битва за человека в человеке – величайшая из битв! Это вечная война разума с раздирающими его силами Зверя и Бога. Но как обидно сознавать, что пока в этой битве мы рвались вперед, в соплях и крови, бились насмерть за своих и чужих, пока мы ползли в грязи и гное, миллиметр за миллиметром отвоевывая у врага свою территорию, в наших тылах хозяйничали мародеры…
Он говорил, а я засыпал. И, засыпая, видел в полусне, как встает снежный лес, по глубокому снегу идут, увязая, старуха в драной черной телогрейке и рыжей ушанке на голове, рядом высокий сутуловатый мужчина с винтовкой, они идут мимо кустов в снежных сугробах, мимо окоченевшего трупа волчицы. И совсем уже засыпая, вижу, как идет Кузьма Лыков, настороженно оглядываясь по сторонам, за локоть его держится молодая девушка, рядом парень, почти мальчик, за ними еле плетется лошадь, волоча за собой сани с длинным свертком. Мне кажется, если я немного напрягусь, то вспышка озарит и эту картину, а тогда я увижу, кто лежит в санях. Но и без этого я знаю, что там – я.
Вокруг белая тишина, искристо-черные стволы деревьев, слабый запах дыма, а высоко-высоко в небе чудовищными тенями плывут тяжелые облака над моей большой страной…
Седьмой дом от поворота к озерному кольцу – мое жилище на месяц, в лучшем случае, на два. Если вдруг патруль зеленой зоны поинтересуется, что я делаю в трехэтажном особняке в отсутствие хозяев, то разочарование им гарантировано. Мой чип-код в порядке, а садовника нанял присматривать за поливными машинами добрый хозяин. Его сейчас нет, милосердные господа, он улетел к старой сестре, но скоро вернется. Целую руки благородным стражам!.. Как-то я действительно налетел на охранников. И они не поленились, проверили чип-код, метку локуса и все остальное. Йорген долго смеялся, когда я рассказал ему о досмотре, и попросил в следующий раз отформатировать легенду попроще. У меня в тот раз дом числился якобы за блиц-семьей перевертышей, причем один из них менял пол четыре раза. Бывали легенды простые, сложные, глупые… Интересно получается: чем глупее легенда, тем она надежней. «Тупые живут скучно, но долго», – любит приговаривать Йорген, вводя в чип-код новое прикрытие.
Здесь хорошие, тихие места, можно гулять часами по песчаным тропкам ухоженного соснового бора и не увидеть ни одного строения, а покой заслуженных граждан никто не нарушит, разве что прошелестит где-то над верхушками платформа охранников да блеснет сквозь разлапистые ветки глазок наблюдательной камеры.
Через неделю я, отоспавшись и отъевшись, начинаю звереть от безделья, и ноги сами несут в сторону локуса Дрезден-4. Его шестикилометровая колонна, подпирающая могучим стволом облака, сквозь деревья не видна. Но я знаю, что за раздвоенной березой тропа свернет к большой поляне. Оттуда до транспортной развязки идти от силы минут двадцать, а на быстрой тяге еще через двадцать минут тебя домчат прямо к аркам восьмой брамы. А мне как раз туда и надо, потому что утром пришел сигнал несрочного вызова. Как-то я сгоряча решил прогуляться пешком до локуса. Вышел рано утром, шел быстро, но добрался лишь далеко за полночь. И не потому, что медленно шел или устал, просто на трассе раз десять, не меньше, останавливали патрульные группы и долго выясняли, кто и почему… Понять их можно, я еще слишком молод, чтобы иметь жилье вне локуса, а куртку сезонника всякий может на себя напялить. На самом деле моей процентовки сейчас хватает, чтобы построить не один и не два, а десятка полтора хороших особняков, да только считается, что дом на природе не купишь ни за какие деньги. Его получают за особые заслуги. Другое дело, что заслуги при известной ловкости и связях можно купить, но риск велик. Поэтому люди состоятельные трижды семь раз подумают, а потом все же решат, что проще выкупить пару секционных этажей в локусе и обставить их сообразно вкусам, здоровым или извращенным.