Пыхтя, обливаясь потом, мы вскарабкались наверх. Опустив на камни вязанку дров, канонир принялся торопливо готовить костёр. Он прятал глаза, пальцы его дрожали. (Конечно, свою незадачливость он помнил и понимал.) Я же добродушно и весело принялся болтать о какой-то ерунде, полил воды на руки, занялся рыбой. Огонь горел, шипели и потрескивали сучья, накапливалась горка раскалённых углей. Мы нанизывали на прутья куски посоленной, обваленной в муке и специях рыбы, скрипя по стеклу, вытягивали из бутылок тугие пробки (они громко и сочно хлопали, вылетая), но мучительное напряжение – я видел – не покидало бедного Оллиройса. Но он всё-таки выдержал. Выдержал, не заговорил о том, что знали и помнили мы оба, и о чём уместнее всего было помолчать.

Нависли над углями и зашипели копьеца с рыбой, забулькало, переливаясь в бокалы, вино. Разместился между нами незатейливый стол; прилетал ветер и шевелил прижатые хлебом зелёные пёрышки лука. Коричнево-розовые, снятые с прутьев, прожаренные куски шипели и щёлкали подле тёмной зелени винных бутылок. Чернело рядом выжженное пятно нашего старого угольного костра. В позолоте бокалов искрилось закатное солнце.

Приголубив вторую бутылку, мы стали смеяться, вспоминать былые опасности и тревоги, и напоследок, уже в сумерках, проникновенно и медленно спели на два голоса “Крикнет птица в ночи…”

И мы спустились в лагерь, осторожно карабкаясь по камням и поддерживая друг друга, так и не произнеся ни слова о том, что нас до сих пор тяготило, но, некоторым образом, сказав всё.

Наступил назначенный день. Затопали вокруг шпиля матросы, подняли, прогрохотав цепью, якорь. Остров поплыл мимо борта. Я стёр с глаза слезу. Вздохнул. Домой, Томас, домой!

БРИСТОЛЬ

Утром двадцать девятого августа тысяча семьсот шестьдесят шестого года “Африка” и “Дукат”, пользуясь попутным ветром, поднялись по реке и вошли в Бристольскую гавань. Было прохладно.

Дом! Милый дом! Что могло быть чудеснее в эту минуту! Что могло бы принести мне большую радость!

Отдав необходимые распоряжения, мы сошли на берег. Здесь пришлось разделиться на две группы. Давид с сыновьями спешил увидеть свой дом и родственников, мне же не терпелось в мой подвал, к старому плотнику. Да жив ли он?

Ах, Том, какой же ты ещё мальчишка. Подошла, встала рядом, опустила глаза Эвелин.

– Думайте обо мне, что хотите, мистер Том, – с отчаянной решимостью произнесла она. – Я поеду с вами.

– За что же мне столько счастья? – тихо и отчётливо произнёс я, задрожав.

Мы посмотрели друг другу в глаза, с нежностью, с болью. Улыбнулись. Давид подошёл, положил ладони нам на плечи.

– Как я понимаю, у нас будут сразу две свадьбы? – покивал, улыбаясь, добавил: – Завтра ждите нас к себе!

Мы расстались.

Наняв две повозки, вместе с Биглями, и бывшим шерифом Нохом, и Бэнсоном с Алис, и Эвелин, я двинулся к дому. Но только, как ни велико было нетерпение, двинулся окружным путём. Спустя полчаса соскочил с повозки, забежал в закопчённую, такую знакомую кузню.

– Здравствуй, Дамир…

– Ах ты-ы, То-ом! – вглядевшись, выдохнул он и вдруг, бросившись, схватил меня в объятья.

– Что же ты тогда сбежал, дурачок! – гудел он над моим ухом.– Дочка-то в тот же год замуж вышла!

Кости мои трещали.

– Постой, – отстранившись, сказал он. – Ты что же, в самом деле джентльмен?

– Просьба у меня к тебе, мастер, – борясь с предательской слезой, заторопился я.– Хочу приехать к тебе на днях с друзьями и попить пива, как тогда, помнишь?

Я схватил его квадратную лапу, несильно размахнувшись, впечатал в неё стопку из трёх золотых гиней, загнул и свёл над ними его пальцы.

– Жизнью тебе обязан за твои уроки!

Я повернулся, побежал за повозками.

– Ты откуда едешь, Том?! – крикнул он мне вслед.

– Из Индии!..

Дом мой стоял ухоженный, аккуратный, как будто и не было этих двух лет. Повозки остановились у дверей, я вошёл и пригласил за собой спутников. Мы поднялись в салон, заставленный новой, незнакомой мне мебелью.

– Предлагаю сесть, – весело сказал я, – кому и где понравится! Сейчас пойду объявлю, что пропавший Том не пропал вовсе!

Однако объявлять не пришлось. Распахнулась дверь, и в салон ступил владелец верхних двух этажей.

– Кто вы такие?! – загремел он. – Почему здесь?..

Вот уж кого время коснулось! Постарел, согнулся. Под глазами легли тени.

– Хозяин вернулся! – стараясь не обращать внимания на грубость, добродушно ответил я. – Вот почему.

– Я здесь хозяин! – возопил человек.

– Вы не узнали меня? – улыбнулся я ему. – Я Томас Локк, владелец подвала и первого этажа. И, кстати, не единственный владелец. Позовите старого плотника!

– Он умер два года назад! Да, он арендовал у меня подвал и этаж, но владельцем никогда не был! А кто такой Томас Локк? Мальчишка, который у него работал? Так что с того?

Ошеломлённый известием о смерти близкого мне человека, я на мгновение ушёл в себя и не сразу сообразил, что рассвирепевший, брызгающий слюной человек приказывает нам убраться из дома. Мои друзья сидели на краях диванов, напряжённые, с серьёзными лицами. В дверях маячили возчики, занёсшие было наши сундуки. Пришёл наш со стариком работник – столяр, наверняка, узнал меня. Но мне уже было не до него.

Я подошёл к нашим вещам и вытащил, царапнув по крышке сундука, свой зелёный клинок. Точным и злым движением вложив кончик лезвия между подбородком и гортанью мгновенно смолкшего человека, я подал руку вперёд. Человек, выпучив глаза и багровея, попятился, прижался к стене.

– Кто-нибудь! – громко сказал я. – Позовите констебля [71] !

Человек так и простоял у стены, не дыша, не моргая, пока не пришёл констебль.

– Подержите! – протянул я ему клинок.

Недоумевая, он взял его, а я подошёл к конторке, провёл рукой в лишь мне известном месте, достал спрятанный два года назад запасной ключ. Я отпер дверь в мою комнату с подоконником, вошёл. Через минуту, выломав из стены штукатурку, я вытащил мешочек с деньгами и бумаги на дом.

Эти бумаги подействовали на человека, как яд скорпиона. Он даже скорчился! Конечно, после смерти старика он рылся в его вещах, нашёл купчую и сжёг. Ему невозможно было представить, что я сохранил второй экземпляр! Ну да, был ещё какой-то Том, но он уплыл на край света и очень своевременно пропал. Какая удача!

Какая досада. Вот он, собственной персоной. Живой, здоровый.

Констебль посмотрел бумаги, зажал в кулаке вложенную в него монету и ушёл, поздравив меня с возвращением. Поникший человечек тоже потянулся было за дверь, но я его остановил.