— Товарищ майор, — быстро сказала я, боясь, что дед снова скатится на причитания об экспансии иногородних, — вы о ком только что говорили? Вы кого-то подозреваете в причастности к исчезновению Ильи? Вы вот только что сказали: «давно заподозрил в нечистом»… кого?
— Это очень просто, говорю, — бубнил дед, оглядывая своих «соратников». — Ну-ка, Калабаев, доложи, что ты видел в тот день, когда был футбол. Двенадцатого.
Мужик в телогрейке, с сизым пропитым лицом и красным носом, встрепенулся и проговорил:
— А что ж двенадцатого? Двор я мел с утра… как опохмелилсси. В одиннадцать закончил, стало быть… опохмеляться, в смысле, закончил. А потом да — двор начал мести. Дворник я. Местный. А что? Хорошая профессия, между проч-чим. Лучше оно — метлой махать, чем дым глотать на заводе, значится.
— Ты, Калабаев, по существу, — сказал Антон Антонович Бородкин, меся пальцами подбородок, — по существу давай. Нечего за свою профессию агитировать, говорю. Про Илюху давай докладывай, говорю.
— А ничего дурного про Илюху не скажу. Шебутной он сильно. Придумает вечно что-то. Листья все время поджигал. А мне что? Пусть. Листья я и сам жгу, правда, на заднем дворе. А в тот день тихо было во дворе-то. У нас вообще двор тихий. Машины сюда почти что не заезжают, их все больше на стоянку возле дома ставят, да и шлагбаум опять же есть. Я сам его и подымаю, если что.
— И кто же в тот день заезжал? — спросила я. — Когда ты двор мел.
— Да никто почти. Гнилин Алешка на своей «восьмерке» заезжал, он в автосервисе работает и во дворе машину ставит, чтоб ее на стоянку не надо… Только у него во дворе такая и есть — зеленая «восьмерка», грязная, как из задницы. Он еще со шлагбаумом долго возился. Ровно обессилел.
— Со шлагбаумом? — переспросила я.
— Ну да, со шлагбаумом. Это — железка такая перегораживающая, а не еврей, — вдался он во вдумчивые пояснения. — Шлагбаум-то.
— И он возился со шлагбаумом?
— Ну да. Но он точно ни при чем. Ни при чем, он детей не тронет. Почтительный он, — отрекомендовал дворник Калабаев и с чувством отпил из бутылки, которую тут же спрятал в рукав. — А больше, кажись, никто, вот только еще, значит, «Скорая» приезжала.
— «Скорая»?
— Ну да, «Скорая». Хотя насчет скорости — это одно название, конечно, по два часа едет. А ежели сердце прихватит или там печень — так ведь загнесси раньше, чем они, санитары эти, на помощь медицинскую пожалуют, — распространялся дворник Калабаев.
— А во сколько она приезжала?
— Да вот не припомню. Я уже к тому времени похмелился хорошо. В пять, а может, и в шесть.
— То есть к тому времени, как Илюша вышел из дома, «Скорая» еще могла стоять под окнами… у подъезда, где живут Серебровы? — спросила я, припоминая слова Ноябрины Михайловны: «Я думала, он под деревом спрятался… там под нашими окнами деревья растут, и поэтому не видно из окна, что у подъезда происходит…» — Что там было, у подъезда?
— А я не помню, — буркнул Калабаев. — Илюшку-то я видел. Днем. Он мне телефоном своим хвастался новым. Хороший такой телефон. Мне как раз позвонить нужно было. Я спросил.
— И что?
— И позвонил, — отозвался Калабаев, — а что? Илья — он парень хороший. Душевный. И Лешка Гнилин, который ехал на своей «восьмерке», — тоже душевный. Не мог он, значит…
Психологические характеристики, даваемые пьющим дворником Калабаевым своим соседям, не отличались разнообразием. Я кашлянула и задала наводящий вопрос:
— То есть вы не помните, стояла ли «Скорая» в тот момент, когда Илья выходил из подъезда вечером?
— А откуда ж мне знать, — пожал плечами тот, — Илья, он не докладает. Я его не видел, когда он вечером выходил.
— Ты ж говорил, что видел! — возмутился дед Бородкин. — Ты же мне сказал, что видел, как Илюшку в люк затаскивали, Калабаев!
— Вы сами, Антон Антоныч, говорили, что видели Илью практически в момент его похищения, — напомнила я.
— Так я со слов Калабаева говорил! — снова выплеснул возмущение отставной майор. — Он говорил, что видел!.. Я и просил его доложить повторно, чтоб ты, Марина, меня слышала. А он, знать, с пьяных глаз сбрехнул!!
Дед-разведчик меня еще разве что только Феклой и Марфой не титуловал, подумала я.
— А теперь он говорит, что не видел!.. — разорялся тем временем Бородкин. — Ты что же это, рядовой в запасе Тимур Калабаев, говоришь такое?..
— Мало ли что мне с пьяных глаз… — бормотал тот. — Я тогда увлекшись был, вот и сказал, что…
— Но «Скорая» была точно? — уточнила я.
Калабаев вяло трепыхнулся и вырвал бутылку из пальцев почти стащившего алкоголь пацана:
— Куд-ды, шкет! Положь эту гадость и никогда в ее сторону и не гляди! Вишь, какой я синий? Это вот от пиянства! Что ты сказала там, а? — наконец-то удосужился среагировать он на меня.
— «Скорая» была точно? — повторила я.
— А… точно!
— А к кому она могла приезжать?
— Ну… а хрен его знает. Хотя погоди… к этому, который над прокурором живет… к Гирину.
— Кто такой Гирин?
— Так из двадцать первой же квартиры! Гирин, Абрам Ицкакович.
— Не Ицкакович, а Ицхакович, — поправил мальчишка, сидящий у ног дворника.
— А я что говорю? Ицкакович он и есть. Он, хотя бы и еврей, в отличие от шлагбаума… а — человек такой… — Калабаев покрутил пальцем в воздухе, подбирая эпитет для определения сущности гражданина Гирина, а потом выдал уже проверенное: —…э-э… душевный! Сердце у него. Больное, в смысле. Вот к нему и катается «Скорая», значится. Он уж пару раз кони чуть не двинул. Больной он. А так мужик хороший, душевный.
— А не известен ли вам, случаем, мальчик по имени Марат, с которым дружил Илья? — осторожно спросила я. — Он с ним еще, помнится, выкидывал всякие злые шутки. Изобретательные ребята.
Дворник Калабаев демонически захохотал. Эхо покатилось куда-то вниз и грянуло, распадаясь на мелкие, как раскатившийся бисер, отголоски. Мальчишка у ног дворника зашевелился и сказал:
— А я Марат. Чего тебе? Про Илюшку? Пропал он. Он со мной еще позавчера на связь выйти должен был. И — нет.
— Так это ты тот самый Марат, что в свое время требовал за Илью восемьсот баксов, которые следовало оставить в Филевском парке, да?
— Ну, я, — угрюмо сказал Марат, оправляя ворот олимпийки. Судя по всему, мальчишка был отчаянный. И — из бедной семьи. Понятно, почему он дружил с Ильей, у которого были такие забавные игрушки, как телефон за четыреста долларов и цифровая видеокамера за три тысячи.
— Ясно, — сказала я, окидывая взглядом могучую подпольную организацию, — спасибо за информацию.
— Так вы еще главного не знаете, говорю! — рявкнул дед Бородкин. — Не успела выслушать, а уже туда же: «спасибо»! Илюшку те, которые под ремонтников, похитили, а вовсе не те, которые в «Скорой»! Я уверен, потому что… ты знаешь, как тебя, Мария… (Уррра! Первый раз попал правильно!) В общем, тут есть один ход. В подвал. На этом ходе вся моя версия строится. Идем-ка.