— Что такое розга? — тут же спросила девочка.
В этот миг одна из служек ладонью, как бы невзначай, закрыла неосторожной пришелице рот и поместила её в купальный чан.
— Напрасно стараешься, сестра, — холодно проговорила метресса. — Пусть эта дворяночка сразу покажет весь свой норов. Будем знать, с чем иметь дело.
— Она же такая маленькая, — виновато пробормотала девушка. — Она сама не понимает, что говорит.
— Я понимаю! — заявила набрасывающая на себя тёплую воду Адония.
— Как твоё имя? — зловеще вопросила метресса.
— Папа звал меня Адам, — сказала девочка. — Когда он придёт?
— Твой папа никогда не придёт. Он умер, и его закопали в землю.
— А где мама?
— Я предупреждала тебя! — скорбно сложила перед собой ладони метресса и вышла.
— Молчи, деточка! — горячо зашептала девушка. — Потом, когда ляжешь спать, я тебе расскажу, как себя нужно вести, а пока молчи, не зли её! Делай всё, что она велит! Она ведь и в чулан запереть может…
— Что такое чулан?
— Очень плохое место. Там холодно, страшно, и крысы.
— Наша собака однажды поймала крысу! Такую серенькую. Мне её было жалко.
— Хорошо, хорошо. Какие у тебя чудесные волосы! Как будто бы золотые. Вот что действительно жалко…
Через полчаса Адония, с обритой наголо головой, кутаясь в кусок грубого полотна, подошла к лавке — одеться. Но вместо её привычной одежды на сырой плахе лежали белая ночная рубашка и длинное серое платье.
— Я не хочу это надевать, — сказала, вцепившись в банную ткань, Адония. — Где мой камзольчик?
— Ты спрашивала, что такое розга, послышался вдруг знакомый уже голос.
Донна Бригитта быстро приблизилась, вскинула одну руку, чтобы придержать высокий колпак, а второй вскинула гибкий прут — и со свистом опустила его наискосок на мокрую спинку девочки. Адония вздрогнула, зашипела от боли — но не заплакала. Она лишь подняла личико и посмотрела на внезапную повелительницу своей жизни — с безмерным удивлением в маленьких синих глазах.
— Не смей на меня смотреть! — прошипела метресса. — При встрече со мной ты должна смотреть в пол! Под ноги!
— Мама добрая, — вдруг громко произнесла девочка, упрямо глядя вверх, — а ты — злая!
Стоящая рядом служка вздрогнула и отвернулась. Донна Бригитта, скривив лицо, взвесила в руке прут. Сказала, пристально глядя на стоящую перед ней трёхлетнюю девочку:
— Ты определённо желаешь, чтобы я стала твоим врагом. Напрасно. Я слишком страшный враг.
И, привычным движением заложив розгу под мышку, повернулась и вышла.
— Быстрее, горе моё! — забормотала, пристанывая, служка и принялась облачать Адонию в серый приютский наряд.
Одев девочку, она повела её по длинному сумрачному коридору.
— Сейчас тебя покормят, — торопливо втолковывала она на ходу, — потом я отведу тебя к остальным воспитанницам, будешь знакомиться. У нас тут много девочек, и есть даже такая же маленькая, как ты. Её зовут Ровена. И, когда вы подружитесь…
Но закончить фразу ей не пришлось. Откуда-то из бокового закоулка выбежала та служительница, что недавно испугала Адонию своей бородавкой, и, присев, быстро спросила:
— У твоей мамы какое было самое любимое платье?
— Ой, белое! — радостно воскликнула девочка. — И с розовыми цветами!
— А какие у неё были волосы?
— Ой, чёрные! Она здесь? Она приехала? Где она?
— Узнаешь, когда покормят, — бросила через плечо служительница, спеша назад, в закоулок.
Адония не замечала больше ничего вокруг — как обставлена столовая, кто готовит пищу, чем её кормят. Она торопливо жевала, так же торопливо глотала. Спустив одну босую ножонку и касаясь пальчиком пола, она неотрывно смотрела на дверь. Наконец все предложенное было съедено, но вести к маме ее не спешили. А были вокруг какие-то шаги, шуршание, шёпоты.
И вот пришла, запыхавшись, служительница с бородавкой и призывно махнула рукой. Адония, скользнув с лавки, со всех ног бросилась к ней.
— Мама приехала?
— Да, приехала. Иди быстро.
Они миновали длинный и гулкий зал и какие-то коридоры, и вдруг после очередного поворота, в алькове, слабо освещённом уличным светом, пробивающимся сквозь узкое зарешёченное окно, Адония увидела стоящую к ней спиной женщину в белом с розовыми цветами платье и с длинными чёрными волосами.
— Мамочка! — пронзительно вскрикнула Адония и побежала к женщине, протягивая к ней свои тонкие ручки.
Женщина обернулась, сделала быстрый шаг навстречу, взмахнула рукой — и бегущую девочку встретил жестокий удар розги.
— Вот тебе мамочка, маленькая ведьма! — с явным облегчением в голосе «пропела» донна Бригитта, и снова взмахнула рукой, и ещё, и ещё.
Адония, крича, упала на пол, заползла в угол и там свернулась в клубок. Розга сломалась. Метресса быстро протянула руку, и служительница торопливо подала ей новую.
Пришла в негодность и вторая розга. Всё, что Адония только что съела, вышло из неё обратно.
— В чулан? — деловито спросила служительница.
Метресса, взглянув на застывшее, позеленевшее лицо девочки, брезгливо сказала:
— Умойте её. И — в общую спальню. В чулане не выживет, а за неё хорошие деньги платят.
Донна Бригитта прошла в свой тёмный, отделанный чёрным лаковым деревом кабинет. Через пять минут туда же торопливо вошла молодая служка.
— Вызывали меня, госпожа? — низко кланяясь, спросила она.
Метресса прошла к небольшому столу-конторке, опустилась в мягкое кресло и рассудительно произнесла:
— Это вполне уместная строгость. Все девочки у нас — или незаконнорождённые, или просто неудобные для своих родителей дети. Нам щедро платят за то, чтобы девочки не вспоминали о том, что у них есть дом, и за то, чтобы они не стремились в этот дом вернуться. Достигнуть этого можно лишь строгостью. Если кто-то из воспитанниц позволит себе смело смотреть на меня или задавать мне вопросы — то мне останется только пойти в пастушки. Ты хочешь, чтобы я пошла в пастушки?
— О нет, что вы, госпожа! — дёрнувшись, как от удара, торопливо произнесла девушка.
— А на самом деле — я добрая. Иди, я разрешаю тебе поставить этой маленькой ведьме примочки.
День Адония провела в забытьи. Только к вечеру она пришла в себя. Ни на шаг не отходившая от неё девушка напоила её чем-то солёным и тёплым, и новая воспитанница пансиона заснула. На короткий миг ей приснился монах, который так по-доброму говорил на той самой поляне, где были люди, были кони, где плакала мама, и где никак не хотел вставать с земли их охотничий пёс. Во сне этот монах стоял возле незнакомой кареты, и рядом стоял ещё кто-то, и монах говорил: «Всё прекрасно».