— А кто же я? — покраснев, но не отводя взгляда, спросила смущённая Эсперанса.

— Ты — ангел, — без интонации, как о вполне заурядном, сообщила Адония. — Когда эти приключения закончатся, мы сделаем всё, чтобы ещё раз увидеть тебя.

Доминик, шагнув, поцеловал спасительнице руку и произнёс единственное, но наполненное затаённой, горячей силой слово:

— Спасибо…

Эсперанса, уводя в поводу усталую лошадь, ушла к дому своей родственницы, а Доминик и Адония направились к местной таверне.

— Ты должен войти один, — негромко проговорила Адония, — и снять комнату. Лучше на втором этаже. Скоро стемнеет, и никто не увидит, как я влезу в окно. Спустишь мне пару связанных простыней. Один, понимаешь? Если Филипп будет расспрашивать местных людей, а он обязательно будет, — завтра, с утра, когда отсидится в лесу, — то никто не упомянет о молодой семейной паре. А скажут, если он дойдёт сюда прежде, чем мы покинем Эксетер, что поселился один путник, но мало ли селится в тавернах одиноких мужчин!

— Может быть, он оставит нас в покое и вернётся к патеру? — неуверенно спросил Доминик.

— Нет, — со вздохом ответила Адония. — Я — предательница, но патер очень, очень мной дорожит. Предполагаю — патер надеется, что, если Филипп убьёт тебя, я вернусь к ним.

Без особых хлопот Доминик снял комнату. Раскрыл окно, воткнул в подоконник шпагу, повесил на её рукоять свою шляпу. Мерно вышагивающая по дороге, идущей мимо таверны Адония, увидев, что комната снята на первом этаже, грустно вздохнула.

Доминик вздрогнул, когда мимо него пролетела и шлёпнулась на кровать шляпа, а затем, с вытащенной из подоконника шпагой в руке, спрыгнула на пол Адония.

— Ты говорила, чтоб на втором, — извиняющимся тоном проговорил Доминик, — но я не захотел, чтобы ты карабкалась по простыням. Это так трудно!

— Для меня — не трудней, чем подняться по лестнице, — сказала ему Адония. — А опасности было бы меньше… Хотя — ничего страшного. Утром вместе уйдём через окно, незаметно. Давай скорей спать. У меня всё тело вопит от боли, и я представляю себе, что должен чувствовать ты!

— Но ты разве не хочешь поужинать? — спросил Доминик. — Вот, я купил у повара колбасы, хлеба и бутылку вина.

Они наскоро поели, отпили из бутылки по паре глотков. Адония, стянув с кровати на пол тюфяк, сняла ботфорты и, не раздеваясь, легла. Доминик, прикрыв окно, также сбросил лишь верхнюю одежду, лёг и обнял Адонию.

— Я люблю тебя, — уже сонным шёпотом сообщила она.

— Я люблю тебя, — эхом откликнулся он.

На Эксетер опускалась тихая тёплая ночь.

Крик кота

Проснулись, когда уже начало рассветать. Кривясь от боли в стёртых ногах, натянули ботфорты. Адония подошла к окну, распахнула створки, посмотрела в синеющее небо.

— Ещё четверть часа — и было бы поздно! — вполголоса сообщила она. — Пора уходить! Позавтракаем в дороге.

Доминик, согласно кивнув, стал укладывать в шляпу колбасу и хлеб. Адония, подойдя к двери, чтобы ещё раз проверить, надёжно ли она заперта, проговорила:

— На постоялый двор заходить не будем. Конечно, легче всего там взять лошадей, но именно там нас и караулит Филипп. Нет, мы проберёмся к окраине, выйдем за город и остановим любую идущую из города карету.

За её спиной раздался короткий глухой удар. «Доминик уронил колбасу» — подумала она, быстро оборачиваясь. Но нет, колбаса оставалась в руках Доминика. Сам он стоял спиной к окну, и на лице его ярко, отчётливо выступило желание в чём — то её успокоить. В ту же секунду за окном гнусаво, протяжно проорал кот.

— Филипп здесь! — каким-то чужим голосом протянула Адония. — Доминик, надо бежать…

Но Доминик вдруг шумно рухнул на колени. Из рук его выпала шляпа. Он всё тянулся успокаивающим взглядом к Адонии, и она, не понимая в чём дело, повторила хрипло и невесомо:

— Надо бежать!

Доминик упал ничком. Помертвевший взгляд Адонии остановился на его спине и торчащей из неё рукоятке метательного ножа.

Комната качнулась перед её глазами. Снова раздался призывный крик невидимого кота.

Она не помнила, сколько времени провела, ползая на коленях вокруг неподвижного тела. Валялся в стороне мокрый и тёмный нож. Она не могла дышать и ловила, словно вытянутая из воды рыба, широко раскрытым ртом воздух. Изо рта её, поблёскивая, стекала тонкая струйка слюны. Она ничего не слышала вокруг себя, не слышала тревожных и сильных ударов в запертую дверь, и не слышала, что сама исходит надсадным воем.

Дверь выломали в тот миг, когда она, взяв в руку нож и обнажив грудь, хотела разрезать её, чтобы вынуть своё живое сердце и вложить в грудь Доминика взамен его, мёртвого. Неимоверным усилием воли держащееся на грани реальности и небытия сознание её устремилось к выполнению единственного желания: оживить его, отдать ему своё рвущееся из груди сердце.

Адония очнулась через полчаса, связанная, уложенная на жёсткие доски кровати. Склонившийся над ней полицейский что-то требовательно спрашивал, но она видела лишь его шевелящиеся губы, а звука голоса до неё не доносилось. Она медленно повернула голову на чужой, словно каменной шее, посмотрела туда, где оставался лежать Доминик. Его тела там уже не было. Только тёмная лужа широко заливала пол. Почувствовав удар неслыханной, неописуемой боли, она вздрогнула и провалилась в бездонную чёрную яму.

За окном, в светлом просторе ясного утра, на некотором отдалении снова проорал кот.

Глава 12

СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ

Есть многое на свете, друг Горацио,

Что и не снилось нашим мудрецам.

Уильям Шекспир. Гамлет

Пробуждение

Доминик открыл глаза. Над ним склонилось глубокое и тёплое небо. Взгляд художника мгновенно отметил его многоцветность — бирюзовый, пурпурный, золотистый, светло-аквамариновый, белый. И непроизвольная, детски-радостная улыбка рванулась из души Доминика навстречу к этому живому, бездонному существу. Он захотел встать — и встал, но, к своему удивлению, не приложил для этого никаких усилий. Он лишь осознал, что желает подняться — и вот уже он стоит. Посмотрел вокруг — и онемел от восторга. Повсюду, насколько хватало глаз, его окружала чуть всхолмленная равнина. Высокие, выше пояса, травы какого-то хрустяще-зелёного цвета покрывали её. И эти травы несли цветы — такие, каких не вызвала бы и в самом искушённом воображении самая пронзительная мечта. То огромные, похожие на хризантемы шары, то плоские чаши с длинными и тонкими к оконечностям, как мазок кисти, полупрозрачными лепестками, то разлетевшиеся во все стороны былинки с шаровидными многоцветными венчиками. Где-то отдельные стебли среди сплошной зелени возносили вверх одинокие пушистые благоухающие бутоны, а где-то громадные поляны и целые острова слитно покачивающихся цветов сияли и сверкали переплетёнными струями цвета. Вдруг эта чарующая картина стала дрожать и расплываться в каком-то влажном радужном мареве; прежде ясно различимые лепестки утратили чёткость и ясность: на глазах художника выступили горячие слёзы.