Не помню, кто приехал первым – скорая или Линдси с Чаком. Не дозвонившись до меня по сотовому в салоне BMW, они забили тревогу. Позже Чак рассказал, что, когда меня нашли, я плакал как ребенок.

Глава 28

Я очнулся в больничной палате, блаженно бесчувственный от морфина, и подумал о Саре. Опустил глаза, посмотрел на свое тело, укрытое до пояса тонким белым одеялом, как на что-то неживое, как на продолжение кровати. Оно не имело ко мне никакого отношения. Сара не знает, что я в больнице. Это показалось неправильным. Я плыл над кроватью, не чувствуя под собой простыни, мягкой упругости матраса. И снова думал: “Где же ты, Джек?” На столике стоял свежий букет цветов. Стрелиции, гвоздики, тюльпаны, гипсофилы. Всплеск цвета в стерильной, безликой палате. Я плыл над букетом, наблюдал, как расправляются лепестки, наблюдал за цветением в ускоренной прокрутке. Сара не знает, что я в больнице. Сара была моей женой. Больше нет. Но все равно это неправильно.

Я потянулся к столику, взял телефон. После нескольких неудачных попыток набрал номер Сары. Она подняла трубку, и я сказал:

– Привет. Это Бен.

– Бен?

– Ага.

Пауза.

– Что случилось?

– Попал в аварию.

– Господи! Что произошло? Ты в порядке?

– Наверное. Просто подумал, ты должна знать.

– Где ты? – спросила Сара настойчиво. – Хочешь, я приеду?

– Не знаю. В какой-то больнице.

– В какой, Бен? Ты где находишься?

– Не знаю. В горах.

– В горах? Что ты такое говоришь?

– Я убил оленя, – накатило воспоминание, и волна глубокой печали затопила меня. Веки отяжелели. – Мне пора.

– Подожди минуту, Бен. Врач рядом? С тобой вообще кто-нибудь есть?

– Нет. – Я вдруг почувствовал страшную усталость. До меня постепенно доходило, что не нужно было звонить Саре. – Я пойду.

– Не клади трубку! – закричала Сара. – Скажи, где ты!

– Я не должен был тебе звонить. Мне пора.

Я повесил трубку, закрыл глаза. Отключаясь, подумал: “Это твой мозг под воздействием наркотиков”.

Чуть позже я проснулся и в кресле у постели обнаружил Линдси.

– Привет, Бенни, – сказала она мягко и легко провела ладонью по моему лбу. – С тобой все хорошо. Ты попал в аварию, но с тобой все хорошо.

Заметно было, что Линдси недавно плакала.

– Сколько времени? – Я говорил и чувствовал твердость своих щек, будто отлитых из особенно густого цемента.

– Около пяти. Ты проспал несколько часов.

– Я убил оленя. – На глаза снова навернулись слезы.

– Знаю, милый. – Линдси наклонилась, не вставая, и нежно прижалась лбом к моему лбу, погладила мои виски. – Знаю.

Она терлась щекой о мою щеку, а я плакал в ее нежную шею. Я не мог вспомнить, когда в последний раз плакал, и было чудно́, словно старая детская футболка, которая не должна бы уже на тебя налезать, почему-то налезла. Линдси обнимала меня, тихонько покачиваясь взад-вперед, пока я не успокоился, что произошло довольно скоро, поскольку плакать с помятыми ребрами, оказывается, ужас как больно. Линдси подала мне салфетку высморкаться, я прижал ее к носу, завопил от боли и только тогда понял, как сильно распухло лицо.

– С лицом совсем беда? – спросил я.

– Определенно беда.

Линдси слегка улыбнулась. Порылась в сумочке, нашла зеркальце. Я поднес его к лицу, изучил лиловые синяки под обоими глазами. Бурого цвета нос увеличился раза в два против обычного размера. Я походил на маппета.

– Боже ты мой, – пробормотал я.

– Да, досталось тебе от подушки безопасности, – сказала Линдси сочувственно, поднимаясь размять ноги.

Интересно, как долго она здесь просидела. Поправляя букет, Линдси продолжила:

– Чак с Элисон спустились вниз раздобыть кофе. Сейчас вернутся. Видел бы ты Чака. В скорой раздавал инструкции направо и налево. Он ехал с тобой в больницу, ты это помнишь? Я не помнил.

– В приемном отделении распоряжался, словно он тут главный, объяснял всем, что делать.

– Фас, Чак! – прокомментировал я тихо, чувствуя, что как будто опять засыпаю.

– Ни дать ни взять герой “Скорой помощи”, – говорила Линдси. – Лидокаин внутривенно, снимок грудной клетки, рентген ЖКТ, пятьдесят миллилитров того, пятьдесят сего, – она хихикнула. – Здешние врачи готовы были его убить. Выдворили его из приемного отделения, но Чаку удалось-таки выбить тебе отдельную палату.

– Я был в сознании?

– То в сознании, то без, а потом тебе дали что-то, и ты, к счастью, отключился совсем.

Линдси повернулась, снова села в кресло. Где-то снаружи вопила автомобильная сигнализация.

– Знаешь, ты очень нас напугал.

– Прости.

Почему-то не было сил произнести больше одного-двух слов за раз.

– Когда мы подъехали, я увидела машину и тебя на земле, и… – Голос Линдси прервался, из левого глаза выскользнула слеза и покатилась по щеке.

Линдси смахнула ее, но поздно. Наблюдая за слезой, я испытал эгоистичное удовлетворение: она плачет из-за меня, значит, я занимаю у нее внутри достаточно места, чтобы выдавить эту каплю влаги, этот знак. Значит, мы одно.

– Мы ведь только обрели друг друга, – прошептала Линдси, но не успела закончить мысль: в палату вошли Элисон и Чак с пластиковыми кружками.

– Очнулся! – воскликнула Элисон и подошла поцеловать меня. – Как ты себя чувствуешь?

– Паршиво.

– И выглядишь так же, – беспечно сообщил Чак, с видом знатока изучая табличку, прикрепленную к спинке кровати, в изножье.

– Везунчик, – Чак поднял на меня глаза. Я разглядывал синяк на его лице – теперь всего лишь поблекшее желтое пятно. – Ребра целы, внутренних повреждений или кровотечений нет. Только синяки на лице.

– У меня все тело, – я попытался подвигать плечами, – болит.

– Наверное, потянул мышцы в момент удара.

И снова передо мной спина оленя, матовая шерсть, смявшаяся о ветровое стекло. Я закрыл глаза, откинулся на подушки, обессилевший, подавленный.

– Мы пойдем, – сказала Элисон. – Отдыхай.

Очнувшись еще через некоторое время, я почувствовал себя немного лучше, однако необъяснимая печаль не прошла и разговаривать не хотелось. Конечно, история с оленем огорчила меня, но печаль моя была глубже. Словно жестокая суть аварии и недавнее воссоединение с Линдси, совпав, разрушили эмоциональные блоки, спасавшие меня последние несколько лет. В результате я ощутил все одиночество и отчаяние прошедшего года разом. Меня будто сшибли с основ, я ослабел, уменьшился, пережитое умалило меня. Не стоило даже пытаться сформулировать все это, однако Линдси, по-прежнему сидевшая в кресле у постели, тихо напевая и мягко придерживая рукой мое бедро, кажется, понимала: мне просто нужно побыть наедине с собой, все осознать и от всего освободиться.