Я произвел короткий, но вполне основательный осмотр остальных помещений, но опять же не нашел ничего такого, что могло бы представлять для меня хотя бы мало-мальский интерес. Мне не удалось обнаружить ни еще одного сейфа, ни какого-либо тайника, и так как желания оставлять его дом в том же состоянии, в каком я застал мой собственный, я не имел, то вынужден был на этом остановиться. Я вышел на подъездную дорожку, но еще прежде, чем успел достичь ворот, услышал звук скидывающей скорость машины. Едва я скрылся в весьма подходящих для этой цели кустах рододендронов, на аллею въехала миссис Скэтлифф.
Я повеселел, и заметно, лишь когда снова очутился в своем «ягуаре», наполненном приятным запахом старой кожи и теплого машинного масла, с гортанным ревом выхлопной трубы, пронесся по задворкам Гилфорда мимо уродливого, из красного кирпича, собора, возведенного по проекту Бэзила Спенса, и выехал на магистраль МЗ, ведущую в Лондон.
Мне редко когда нравилось шарить по чужим домам, и дом Скэтлиффа не был исключением: если бы меня в нем поймали, отвечать пришлось бы не на один десяток вопросов. С каждой минутой я успокаивался все больше, сердцебиение опустилось с уровня внутримозгового кровоизлияния до более нормального уровня сердечного приступа.
Я был разочарован тем, что моя поездка сюда оказалась столь малопродуктивной, но понимал, что мне должно было очень крупно повезти, чтобы Скэтлифф вдруг взял да и оставил что-либо лежать на виду. Я думал о Чарли Харрисоне, теперь более известном мне как Борис Каравенов, и надеялся, что он выполнит свою работу. Я надеялся, что Файфшир не ошибся относительно Артура Джефкотта и тот действительно заслуживает доверия. Я надеялся, что не совершаю ужасную ошибку, я бы выглядел не просто глупцом, окажись не прав. Я постоянно посматривал в зеркальце заднего вида, выискивая хвост, но дорога позади меня была пустынной.
Пока не объявился Уэзерби, я даже не представлял, кто за мной охотится, полагал, что это, должно быть, русские. Но с появлением Уэзерби все изменилось, по крайней мере, мне так казалось, – за мной охотились мои же коллеги. Никаких доказательств я все еще не имел, но факты говорили сами за себя. Быть может, Уэзерби – двойной агент. Почему нет? Быть может, он действует в соответствии с инструкциями Розового Конверта. Быть может, он и есть Розовый Конверт, но Каравенов говорил, что Розовый Конверт занимает очень высокое положение в Уайтхолле – Уэзерби же перевели в Вашингтон. Интуиция подсказывала, что это Скэтлифф, но улик против него у меня не было. Ни единой. Но если не Скэтлифф, то кто?
Я перебрал всех, с кем познакомился после вступления в МИ-5. Их было не так и много – политика руководства, со времен Филби, заключалась в том, чтобы препятствовать общению и установлению дружеских связей в рамках департамента. Но Каравенов назвал Розовый Конверт влиятельным, я же определенно знал всех, кто стоял наверху: Файфшир; Уильям Каррерас, глава МИ-6; Скэтлифф; Юэн Уэгстафф, заместитель директора МИ-6; сэр Морис Энвин, начальник вашингтонского отдела МИ-6; его заместитель, Грэнвиль Хикс; сэр Джон Хобарт, глава Сикрет интеллидженс сервис; сэр Найал Керр, глава объединенного центра информации, и его ближайшие подчиненные, Артур Джефкот и Норман Прист; Гай Коув-Истден, начальник отдела вооружений; Лесли Пайпер, ответственный за все грязные штучки департамента, и Чарльз Бабинджер, эксперт-баллистик; Джон Терри, глава отдела по связям с общественностью, и его заместитель, Дункан Мосс; Гордон Сэвори, глава рекрутинга, и его заместители, Гарольд Таунли и Уэзерби; Энтони Лайнс, министр внутренних дел, которому, строго говоря, подчинялась МИ-5; и некоторые другие, кто вполне мог подойти под определение «влиятельный».
Со многими я познакомился на матче по крикету, в котором меня пригласили принять участие. Само понятие «пригласили» по духу и манере вполне совпадало с духом и манерой моей вербовки в ряды МИ-5. Британская секретная служба – не то место, где такие вещи, как отказ от чего-либо, считаются естественными и обычными в повседневной жизни. По моим наблюдениям, они даже не могут быть исключением из правил – они просто не существуют.
Вот в таком смысле и следует понимать приглашение сыграть в его команде, сделанное мне министром внутренних дел, полагавшим этим любопытным матчем положить начало ежегодной традиции: МИ-5 против МИ-6. Два старых соперника.
Скэтлифф воспринял мое приглашение с величайшим неудовольствием и раздражением, поскольку я был самым младшим из всех участников да еще агентом, одним из тех, кого, по определению, надлежало держать в неведении и мраке и не допускать пред светлые очи контролирующих их богов, за исключением случаев жизненной необходимости, к коим игра в испытывающей недобор исполнителей команде министра, по мнению Скэтлиффа, никак не относилась. Но поделать он ничего не мог. Случилось все в пятницу, во второй половине дня, когда мы со Скэтлиффом обсуждали мой отчет. Вот тогда-то в его кабинет и вошел Лайнс.
Мало кто сомневался, что именно Энтони Лайнс станет следующим лидером консервативной партии и проведет не один срок на посту премьер-министра. Средства массовой информации уже обращали большее внимание на его слова и поступки, чем на слова и поступки самого премьер-министра, а он очаровывал их своей магнетической харизмой. Серьезный, но доброжелательный, язвительный, жесткий, справедливый, всегда внимательный, боец, умеющий принять и отразить самый неловкий, самый неудобный вопрос, стойко принимающий любые вызовы, настоящий бэтсмен с поразительной подачей – неудивительно, что он захотел устроить этот матч.
Он протянул мне руку. Она была теплая, аккуратная, ухоженная, с изящным маникюром, белая, как будто ее только что обработали тальком, и несколько мягкая, из чего следовало, наверное, предположить, что если она на протяжении пятидесяти лет и сжимала лопату, то на ней в такие моменты обязательно присутствовала лайковая перчатка. Эта рука, несомненно, никогда не держала инструмента более грубого, чем микрофон.
Как часто бывает с людьми в общественной жизни, министр был мельче, чем мне представлялось, не больше пяти футов и восьми дюймов, лицо его было менее твердым и более нервическим, чем виделось по телевизору или на фотографиях в газетах. Оно было приятным, но в принципе слабым, что подчеркивала и задорная, молодящая его прическа, и голубые, слегка прищуренные глаза с тяжелыми мешками под ними.
– Как дела, Макс? – сказал он после того, как Скэтлифф меня представил, сразу, что более свойственно американцам, переходя на обращение по имени и одаривая меня милостивой улыбкой, тепла в которой было столько же, сколько в уличном туалете в январе.
– Хорошо, сэр, спасибо! – Я слегка польстил ему «сэром», за что удостоился еще одной снисходительной улыбки, растянувшейся на пару секунд.
– Играете в крикет, Макс?
К тому времени я не играл в крикет лет десять, да и когда играл, особыми талантами не блистал.
– Да, сэр.
– У нас в это воскресенье намечается матч, а у меня в команде недобор – может быть, вы не откажетесь поддержать?
Скэтлифф побагровел от негодования, казалось, беднягу вот-вот хватит апоплексический удар – его самого ненавистного подчиненного приглашали в компанию тех, кого называют «медными фуражками»!