– Благородный потрошитель чужих сундуков! – прокомментировал Люг.
– Зови! – велел царь.
Посол Эгерина вошел, поклонился, обежав комнату цепким взглядом. Будто прицениваясь.
– Войди! – пригласил Фаргал.
– Царь позволит мне занять место? – почтительным голосом осведомился Станар.
– Без церемоний! – сказал Фаргал.– Сейчас мой друг Люг попросит подарить ему твою золотую цепь! У него сегодня слабость к эгеринским драгоценностям.
– Почему бы – нет?
Станар с готовностью взялся за украшение.
– Когда царь говорит: «Дай ему!» – усмехнулся сокт,– он подразумевает: «Дай мне!» По этому признаку всегда узнаешь Императора… или менялу. И тот и другой сметают в свои подвалы все, до чего удается дотянуться.
– Но царь Карнагрии – не таков! – Станар бросил внимательный взгляд на Фаргала.
– Просто более ленив! – махнул рукой сокт.– Я предложил ему…
– Довольно! – воскликнул Фаргал с напускным гневом.– Станар! Как ты желал бы развлечься?
– Я? – Посол подумал немного.– Говорят, ты держишь во дворце лучшего поэта и певца Карнагрии!
Фаргал удивленно поднял бровь.
– Он имеет в виду Сурнаш-Гина! – пояснил Люг.– Позови, кстати! Давно хочу отрезать ему уши!
– Только уши?
– У него единственный недостаток, мой царь! Он очень не любит тебя! Но ведь и Йорганкеша, твоего предшественника, он тоже не любил! Да за что вас любить, государи Карнагрии?
Сокт рассмеялся и опрокинул в себя еще одну порцию вина. Он уже был изрядно навеселе.
– Зови Сурнаш-Гина, мой царь! Станару он понравится – у эгерини хороший слух!
– Он немного безумен, мой поэт…– сказал послу Фаргал.
– А я? – снова перебил сокт.– Будь я в своем уме, пил бы сейчас вино у себя дома и не думал, почему уже третий дегустатор царских яств умер за этот год!
– Так серьезно? – спросил Станар.
– Не очень,– ответил Фаргал.– У меня еще есть маги! Я плачу им достаточно, чтобы не беспокоиться о ядах и порче!
– Я точно ненормальный! – заявил Люг.– Будь я нормален, пил бы сейчас хорошее вино и трижды в день развлекался бы с самыми славными девушками и самыми красивыми мальчиками на своем островке! И не размышлял о погрязшей в мерзости Карнагрии!
– По-моему, у меня тоже неплохое вино! – заметил царь.
– Это по-твоему! Ладно,– смягчился сокт.– Пусть придет твой поэт. Но если к его скверному характеру прибавится и скверное искусство, я отрежу ему не только уши!
Фаргал потянулся к бронзовому гонгу.
– Позови Сурнаш-Гина! – приказал он явившемуся прислужнику.
Первый придворный поэт и певец Карнагрии, переживший уже двух Императоров, несмотря на репутацию безумца (или – благодаря ей!), был доставлен парой стражников.
– Я не желаю развлекать тебя, узурпатор! – закричал он еще с порога.– Я буду плясать на твоих похоронах! Услышь меня, Ашшур! Я повеселюсь! О, как я повеселюсь, когда твой труп бросят собакам!
– Меня уже пытались скормить львам,– сказал Фаргал, обращаясь к Станару.– Став царем, я, конечно, уже недостоин подобной чести! Всего лишь собаки, да, Сурнаш?
– А лучше – крысы! – свирепо заявил сумасшедший певец.
– Что за дивный голос! – воскликнул сокт в притворном восхищении.– Ашшур! Будь у меня такой голос, такой дивный голос, на что мне меч? Лучшие мужчины падали бы к моим ногам!
Поэт злобно уставился на Люга.
Сокт картинно похлопал в ладоши.
– А как он красив! – с еще большим восхищением воскликнул он, оборачиваясь к Фаргалу.– Эти локоны! Эти пухлые губы!
По правде сказать, губы растрескались, а «локоны» представляли собой свалявшуюся копну давно не мытых волос. Но Сурнаш-Гин так ненавидел и боялся сокта, что принял все за чистую монету. Стоило тому сделать вид, что он влюблен в певца и жаждет разделить с ним ложе, Сурнаш-Гин приходил в ужас. Вот и сейчас он попятился, всерьез опасаясь, что царский любимчик от намеков перейдет к делу. Поэт вообще был не из тех, кто делит ложе с мужчинами, а уж от мысли о том, что он, благородный карнит, будет изнасилован черным островитянином, бедняга покрывался липким холодным потом.
Развлечение Люга продолжалось не первый год, и Сурнаш-Гин, верно, был бы поражен, узнав, что чистоплотному и очень разборчивому сокту мысль о близости с ним внушает не меньшее отвращение.
– Вот он! – сказал Фаргал Станару.– Голос у него, верно, хорош! Но поэт из него… Держу при себе только из жалости! Куда он пойдет? Попрошайничать на рынке?
– Я? Я? – Сурнаш-Гин захлебывался от возмущения.– Ты… Ты…
– Эй! – крикнул Фаргал прислужнику.– Подай ему лютню! Спорю на золотой, он не способен слепить и двух строк!
Сокт подмигнул изумленному Станару.
Поэт заскрипел зубами. Но лютню взял.
– Играть для тебя не буду! – прорычал он.– Не дождешься! Но твой золотой – заберу! Дай мне стул! – крикнул он топтавшемуся позади стражнику.
Усевшись, поэт перевернул лютню струнами вниз, положил на колено. Тонкие пальцы его забарабанили по инструменту. Ритм был быстрый, тревожный, будоражащий.
Поэт вскинул на Фаргала черные глаза. В них была ничем не прикрытая ненависть.
– Тишина не имеет имен!
Темнота не имеет границ!
То глядит Расчленитель Времен
Из слепых запрокинутых лиц.
А над выжженной плешью холма
Расползается липкий туман,
И стекает багровая тьма
Из оскаленных ртов обезьян!
Я бреду под зашедшийся вой,
Зарываясь коленями в грязь.
И визжит над моей головой
Красный коршун по имени «Страсть».
Я иду, но не слышу шагов.
А по сердцу, водой, холодок.
А сиреневый плащ облаков
Равнодушно плывет на восток.
– Торопись! Торопись! Торопись! —
Это булькает воздух в груди.
И взирает рассеянно вниз
Нашептавший во сне: «Уходи!»
А дороги, пусты и черны,
Не спеша расползаются прочь.
И белесый огрызок луны
Возвещает грядущую ночь.
Никогда никого не прощать!
Не щадить укрывающий дом!
На устах пламенеет печать,
А вверху, между камнем и льдом,
Бог уснул. Он уснул. Не глядит.
Спит, безумные очи закрыв.
И не видит, как в алой груди
Свежей падали роется гриф.