Я спросил капитана Немо, приходилось ли ему наблюдать рыб на больших глубинах.
— Рыб? — переспросил он. — На этих глубинах они встречаются довольно редко. А что об этом думает современная наука?
— Мы знаем только следующее: растительная жизнь исчезает быстрее, чем животная, по мере удаления от поверхности в нижние слои воды. Мы знаем, что в тех местах, где еще встречаются живые существа, нельзя уже найти ни одного растения. Нам известно, что устрицы и другие ракушки живут и на глубине в две тысячи метров под водой и что Мак Клинток, герой полярных морей, однажды выудил живую морскую звезду на глубине в две с половиной тысячи метров. Наконец, известно, что экипаж английского фрегата «Бульдог» на глубине в четыре тысячи метров также выудил живую морскую звезду. Вот и все, что мы знаем. Но вы, капитан Немо, вероятно, скажете, что наша наука ничего не знает?
— Нет, господин профессор, я не позволю себе этой дерзости. Разрешите еще спросить вас, чем вы объясняете, что живые существа могут жить на такой глубине?
— Это объясняется двумя причинами, — ответил я. — Прежде всего тем, что вертикальные течения, обусловленные неодинаковой соленостью и плотностью воды на разных глубинах, вызывают движение воды, достаточное для поддержания примитивной жизни морских ежей и звезд…
— Правильно, — сказал капитан.
— И, во-вторых, тем, что количество растворенного в воде кислорода, без которого жизнь невозможна, в глубоких слоях не уменьшается, а увеличивается и что высокое давление в этих слоях только способствует его концентрации.
— Ага, вы и это знаете? — воскликнул капитан Немо, не скрывая своего удивления. — Что же, я рад, что вам это известно, ибо это бесспорный факт. Я добавлю только, что в плавательном пузыре рыб, выловленных на небольшой глубине, больше азота, чем кислорода, тогда как у тех же рыб, пойманных на большей глубине, кислорода всегда больше, чем азота. Это доказывает справедливость вашего предположения. Но давайте продолжать наши наблюдения.
Я снова посмотрел на манометр. Стрелка его указывала глубину в шесть тысяч метров. Мы плыли уже в течение часа, и скользящий по диагонали «Наутилус» все еще продолжал погружаться. Вода отличалась здесь поразительной прозрачностью, которую можно сравнить только с прозрачностью высокогорного воздуха.
Еще через час мы были на глубине в тринадцать тысяч метров, но дна океана еще не было видно.
Но когда мы достигли глубины в четырнадцать тысяч метров, я увидел в отдалении черные вершины гор, выделяющиеся в воде. Впрочем, эти вершины могли принадлежать горам такой же высоты, как Гималаи или Монблан, а может быть, даже и выше, так что попрежнему мы не могли определить глубину этой водной пропасти.
Несмотря на огромное давление, которому подвергался «Наутилус», мы продолжали погружаться. Я чувствовал, как содрогаются скрепы железной обшивки подводного судна, как изгибаются его распоры, как дрожат перегородки, как прогибаются внутрь под давлением воды окна салона. Если бы наш корабль не обладал прочностью цельного литого тела, его в одну секунду сплющило бы в лепешку.
Когда мы проходили на близком расстоянии от склона гор, чернеющих в воде, я заметил на них несколько раковин и морских звезд. Но вскоре и эти последние представители животного царства исчезли, и «Наутилус» переступил границу распространения жизни, подобно воздушному шару, поднявшемуся вверх выше того слоя, где можно дышать.
Мы находились теперь на глубине в шестнадцать тысяч метров, и обшивка «Наутилуса» испытывала давление в тысячу шестьсот атмосфер, или, иначе говоря, в тысячу шестьсот килограммов на каждый квадратный сантиметр своей поверхности.
— Как странно: плыть на такой глубине, где никогда не было жизни! — воскликнул я. — Смотрите, капитан, смотрите
на эти величественные скалы, на эти необитаемые горы, на эти последние пределы океана, где не может быть ни малейшего проявления жизни! И как жалко, что у нас останутся об этом только одни смутные воспоминания.
— Эти воспоминания Можно сделать и не смутными, — сказал капитан.
— Что вы хотите сказать? — спросил я. — Я не понимаю вас.
— Я хочу сказать, что нет ничего более простого, как сфотографировать этот пейзаж.
Не успел я высказать удивление по поводу этого нового предложения капитана Немо, как матрос принес в салон фотографический аппарат.
Расстилавшийся перед нами пейзаж, освещенный лучами электрического прожектора, вырисовывался с удивительной ясностью и отчетливостью. Прозрачность и полная неподвижность жидкой среды создавали идеальные условия для фотографирования, даже лучшие, чем при естественном солнечном освещении. Мы направили объектив на подводную гору и получили великолепный негатив.
На фотографии отчетливо выделялись первобытные скалы, никогда не видевшие дневного света, гранитные устои земной поверхности, глубокие гроты, выдолбленные в массиве, и, наконец, поразительно четкий контур вершин, выступающий на фоне воды, словно нарисованный рукой фламандского художника.
Но снимок не передавал того сильного впечатления, которое производило полное отсутствие какой бы то ни было жизни на этих черных, гладких, словно отполированных скалах, совершенно однотонных, без единого цветного пятна, прочно стоящих на песчаном дне, блестящем под лучами прожектора.
Окончив съемку, капитан Немо обратился ко мне:
— Придется подняться, господин профессор. Не следует слишком долго подвергать корпус «Наутилуса» такому давлению.
— Я согласен с вами, капитан.
— Держитесь, — сказал он.
Я не успел спросить капитана, как понимать его совет и почему я должен держаться, как вдруг меня швырнуло на пол. По приказу капитана Немо винт «Наутилуса» был остановлен и рули глубины поставлены вертикально. В ту же секунду «Наутилус» взвился кверху, как воздушный шар. Скорость его подъема была поистине головокружительной. Он рассекал воду с глухим звоном.
Ничего нельзя было рассмотреть кругом — в четыре минуты он пролетел шестнадцать тысяч метров и, выпрыгнув из воды, как летающая рыба, снова опустился в нее, подняв тучу брызг на огромную высоту.
В ночь с 13 на 14 марта «Наутилус» снова взял курс на юг, Я полагал, что на широте мыса Горн мы повернем на запад, по направлению к Тихому океану, и, таким образом, закончим свое кругосветное путешествие. Но я ошибся: «Наутилус» продолжал итти прямо на юг.
Куда он направлялся? К полюсу? Это было бессмысленно.
Я пришел к заключению, что безумие капитана Немо действительно оправдывало мрачные предчувствия Неда Ленда.
Канадец с некоторых пор перестал говорить со мной о своих планах побега. Он стал менее общительным, замкнулся в себе. Я видел, что его тяготит наше продолжительное заточение. Я чувствовал, что в нем накипает ненависть. При встречах с капитаном Немо его глаза загорались мрачным огнем, и я всегда боялся, что врожденная горячность толкнет канадца на какой-нибудь необдуманный поступок.