— Я о покое забыла совсем, — проговорила Тамара. — Спать не могу с тех пор, как узнала, что они вместе.
— Короче, пускай едут отдыхать, — заключил Гладилин. — В разные места. За это время еще что-нибудь придумаем. Ничего, расстанутся.
— Да не придумаешь ты ничего! — устало махнула рукой Тамара Аркадьевна. — Правду надо рассказать.
— Хватит! — громыхнул он кулаком по столу. — Слышать об этом не хочу! И не вздумай сказать сама, иначе… Иначе я за себя не ручаюсь!
Шувалова, выждав пару секунд, поднялась и пошла к двери.
— Я еще раз прошу тебя. Обдумай все хорошенько. Спокойно, без страстей, без горячки. Я даже не прошу у тебя прощения, я его, наверное, не заслужила, я прошу только об одном: избавь наших детей от трагедии. Реши, как лучше поступить.
— Безусловно, я подумаю, — хмуро ответил он. — Теперь только об этом и буду думать.
— Ну и хорошо, — кивнула она. — Я не стану раздражать своими визитами, я позвоню.
— Давай, — ответил он, закрывая дверь.
Оставшись один, он прошел на кухню, достал из холодильника бутылку водки и налил себе в стакан. Пару секунд смотрел на него, потом залпом выпил, ощущая, что никакого расслабления и даже легкого опьянения это не принесло. Он уже забыл о том, что ему нужно ехать на дачу, думая только о том, что там находится его сын, которому в ближайшее время грозит очень неприятная вещь. Обхватив голову руками, он сидел один в тишине и раздумье до тех пор, пока не послышался звук отпираемой двери, а затем веселый голос матери, возвестивший, что она приехала мыться.
Тамара позвонила уже через три дня. Он сухо повторил ей все то, что уже сказал при встрече: никакой правды детям не говорить, разлучать их постепенно, но неуклонно, поменьше оставлять наедине. Тамара осталась явно недовольна и перезвонила через пару дней. В конце концов Гладилин перестал подходить к телефону. В итоге Тамара позвонила ему на работу и почти пригрозила, что расскажет все дочери, если Владимир Сергеевич не примет радикальных мер. После этого он понял, что ненавидит ее.
* * *
Гладилин затушил бог знает какой по счету окурок в пепельнице и сидел теперь, не глядя на меня и наморщив лоб.
— То есть вы так и расстались, как бы ни на чем? — уточнила я, понимая, что Владимир Сергеевич находится во власти своих воспоминаний и переживаний.
— Не совсем, — хрипло ответил он. — Это она так считала. Я же, безусловно, предпринял со своей стороны то, что считал нужным. Я обстоятельно поговорил с Данилой, подробно перечислил все недостатки Ксении, преувеличив некоторые из них. Сказал, что ее мать тоже против их отношений…
— Но его это не убедило? — продолжила я.
— Да, не очень, — согласился Гладилин. — Он, конечно, встал на дыбы, принялся ее защищать. Знаете, мне даже понравилась такая его твердость. Я еще подумал, что он в деда пошел, в отца моего, в этом смысле. Он у меня военным был, в Анголе служил. Если что решил — то всегда стоял на своем. И Данила вот так же, мне показалось. Но я-то понимал, что мне необходимо довести дело до конца, и продолжал гнуть свою линию. Я действительно купил ему путевку в Сочи, и он уже должен был отправиться на юг, но тут погибла Тамара. Естественно, он никуда не поехал, остался, чтобы поддерживать Ксению, путевку пришлось продать… Я смотрел на них и боялся, что сойду с ума. Просто терялся, что мне делать. Сами посудите — видеть их вместе, зная правду, каково это?
— Да, должно быть, нелегко, — сказала я. — Ну а может быть, и в самом деле придется все рассказать?
— Вы считаете, что так будет лучше? — поднял он на меня глаза. — А что станет с ними? Я, конечно, в первую очередь думаю о Даниле… Может быть, это плохо, но, повторяю, мне трудно признать Ксению в душе своей дочерью. Я волей-неволей отдаю предпочтение Даниле. Поймите, я не привык к тому, что она моя, я не хочу, чтобы так было, во мне все восстает изнутри.
Я видела: Гладилин страдает и не знает, как ему выбраться из ситуации, в которую он попал. А он, уже поделившись со мной истиной, теперь словно спрашивал совета:
— Как, как можно им об этом рассказывать, как можно так переворачивать сознание? Мне заранее жаль их обоих! Как бы я ни относился к Ксении, но я понимаю, что она девушка, что она слабее Данилы, что она недавно потеряла мать… Что с ней станет, если она узнает еще и об этом? Она может и меня возненавидеть, хотя я и не виноват ни в чем! Вы бы как поступили?
— Не знаю, — честно ответила я. — Просто не представляю.
— Вот и я не представляю, — вздохнул Владимир Сергеевич. — Единственное, что могу сказать, — такой ситуации не пожелаю никому.
— Вы бы посоветовались с психологом, — сказала я. — С хорошим профессионалом. Может быть, такие случаи уже бывали в практике?
— Да не очень-то я верю этим психологам, — поморщившись, признался Гладилин. — Только я вас прошу, Татьяна… Не знаю, как я поступлю, но вы, ради бога, никому ничего не говорите. Даже в интересах следствия, хорошо?
— Я пока никому и не собираюсь ничего рассказывать, — ответила я. — Но что касается интересов следствия, то вот их давайте сейчас и коснемся.
— Давайте, — мотнул головой Гладилин. — Только как? Я уже рассказал абсолютно все, что только мог. В душе, похоже, совсем ничего скрытого не осталось.
— Этот разговор проходил между вами и Тамарой наедине — так?
— Так, — кивнул Владимир Сергеевич.
— И она не упоминала, что об этом знает кто-то еще?
— Нет, — покачал он головой.
— А сами вы ни с кем не делились?
— Да что вы! — Гладилин аж подпрыгнул на стуле. — Да я боялся до смерти, что она не выдержит и все расскажет.
Спохватившись, он вдруг пристально посмотрел на меня.
— Вы, может быть, думаете, что это я ее и… устранил по этой причине? — спросил он. — Чтобы никто ничего не узнал?
— Вы уж не сердитесь, но такой вариант вполне возможен, — усмехнулась я.
— Да, наверное, но я вас уверяю, что это не так, — запротестовал он. — Может быть, с какой-то стороны мне и было бы выгодно, но я этого не совершал. У меня и пистолета-то никакого нет. И потом, убить Тамару… Как бы ни изменилось мое отношение к ней после этого, я все равно не пошел бы на подобный шаг. Вы, может быть, ухватились за мою фразу насчет того, что я ее возненавидел? Не стану скрывать, в последнее время перед ее смертью я ощущал именно это. К тому же она упрямилась, настаивала на своем, хотела объявить все детям и разрубить, таким образом, их отношения. В общем, совершить революцию, переворот в сознании. Но ведь это жестоко…
Владимир Сергеевич покачал головой в знак осуждения позиции Тамары.
— Она звонила несколько раз, напоминала, требовала, чтобы мы это сделали вместе. И посудите сами, как еще я мог к ней после всего этого относиться? Мне нужно было время, чтобы постараться хоть как-то ее простить. Хотя, наверное, простить до конца у меня бы все равно не получилось. И прежние дружеские отношения между нами стали уже невозможны. В порыве гнева мне казалось, что я готов был убить ее, но это ведь все несерьезно, это просто эмоции! Это совсем не значит, что я готов был совершить реальное убийство. Я перед вами не оправдываюсь, мне бояться нечего — улик против меня нет и быть не может, это ясно. Я просто хочу, чтобы вы меня исключили из списка подозреваемых по одной причине: я боюсь, что благодаря вниманию к моей персоне вся эта история может всплыть наружу. А я этого совсем не хочу.