И вот… Оказывается, им нужна принцесса.
Гюнтер что-то ответил, но слов она не разобрала.
– Мы не верим!
– Верните нам принцесс!
Толпа подхватила крик и начала скандировать: Gebt uns unsere Prinzessinnnen! [3]
Олимпия выехал на площадь, освещенную ярким летним солнцем.
– Вот ваши принцессы, – прогремел он по-немецки.
Воцарилось потрясенное молчание. Вся площадь была заполнена народом, до самого Хольштайнского собора, величаво возвышавшегося на противоположном ее конце. У Луизы защемило сердце при виде гордых готических башен, устремленных к вечному небу.
Олимпия посторонился, и толпа расступилась.
Гатерфилд и Сомертон вывели Луизу и Стефани вперед, и наконец они предстали перед удивленной толпой. Многих людей Луиза знала. Она улыбалась и кивала, как ее учили всю жизнь. Сомертон крепко держал ее за руку, защищая от опасностей.
В центре Киркенплац стояла та же сцена под тем же старым брезентовым навесом – их она знала всю жизнь. Праздник всегда начинался князем Рудольфом. Облаченный в свои лучшие церемониальные одежды, князь звонил в колокол, который для этой цели каждый год извлекали из королевской сокровищницы. Речи, песни, молитва, прочитанная епископом, юные танцоры в национальных костюмах.
Это Хольштайн. Ее дом. Гюнтер, Динглби, банда чужестранцев, набросившиеся, как хищники или как вампиры, чтобы высосать богатства ее страны для себя. Здесь им нечего делать.
С каждым шагом ее уверенность крепла.
– Стража! – взвизгнул Гюнтер. – Арестуйте их! Арестуйте иностранных агентов!
Но стражники вокруг сцены не шелохнулись.
Луиза шла по площади, и люди начали кланяться. Один за другим обитатели Хольштайна опускались на колени, а потом за ее спиной раздавались радостные приветственные возгласы.
У нее забурлила кровь, к глазам подступили слезы. Она так долго жила в изгнании, стараясь завоевать их сердца. Вышла замуж за могущественного человека, ставшего принцем-консортом, попыталась зачать ребенка.
Выходит, все это было не нужно? Она, Луиза, нужна им сама по себе, без всяких условий? Она – их принцесса, и никто в мире не будет служить им преданнее, чем она.
Справа от нее Гатерфилд что-то прошептал на ухо Стефани. Та засмеялась и тоже что-то шепнула в ответ.
Они подошли к сцене, на которой стоял Гюнтер и с презрением следил за их приближением. На нем была какая-то странная форма – ярко-красная с красивыми медными пуговицами. Ни медалей, ни знаков отличия.
– Спускайтесь, герр Хассендорф, – будничным тоном проговорил Олимпия, но его голос, окрепший в парламентских дебатах, был слышен во всех концах площади. – Ваше время прошло.
Гюнтер выпрямился и гордо выпятил грудь:
– Я не подчиняюсь чужеземцам.
– Я говорю от имени людей на этой площади. От имени людей этой страны. – Герцог широко повел рукой. – Их желание вполне ясно.
– Да? А кто ты такой, чтобы выступать от их имени? Судя по акценту, англичанин. Чужеземец. – Гюнтер бросил быстрый взгляд на толпу, ожидая поддержки.
Сомертон перехватил этот взгляд, и Луиза почувствовала, как он насторожился.
– Я – герцог Олимпия, родной брат принцессы Луизы, первой жены князя Рудольфа и матери его дочерей. Я – дядя принцесс Хольштайн-Швайнвальд-Хунхофа, и я привез их домой, чтобы вернуть то, что им положено по праву. Они, и только они будут править этой прекрасной страной, народ которой угнетают и притесняют вы и вам подобные. – Олимпия тщательно выбирал слова и произносил их с непоколебимой уверенностью высокородного английского аристократа. Он возвышался над толпой, и хотя Гюнтер Хассендорф стоял над ним на сцене, он стал как-то меньше ростом.
– Принцессы! Принцессы! – принялась скандировать толпа.
Гюнтер поднял руку, призывая народ к молчанию, но крики стали только громче.
– Вы не можете повернуть время вспять! – заорал он. – Устаревшая система, на протяжении веков угнетавшая массы… – Остаток его речи утонул в шуме голосов.
Олимпия стукнул тростью по камням мостовой:
– Отойди, Хассендорф! Все кончено.
Гюнтер подал знак кому-то в толпе.
В мгновение ока Сомертон оказался перед Луизой и ее сестрой, закрыв обеих своим массивным телом.
Прогремел выстрел. Сомертон покачнулся, но не отступил, широко расставив руки, являя собой живой щит. Гатерфилд подскочил и схватил графа, не дав ему упасть.
На левом рукаве Сомертона появилось и стало быстро увеличиваться пятно крови.
– Он ранен! – закричала Луиза.
– Я в порядке, – проговорил граф. – Это всего лишь царапина. Слева, Гатерфилд! Мужчина в морском мундире и его спутник.
Секундой позже маркиз уже ввинтился в толпу, расталкивая горожан. Луиза быстро осмотрела руку Сомертона.
– Это не царапина! – закричала она. – Нет выходного отверстия! Доктора! Позовите доктора моему мужу!
Но в толпе царила паника. Никто не слышал ее крика, никто не поспешил на помощь.
– Нет времени, – сказал Олимпия. – Ты можешь идти, племянник?
– Конечно, могу, – рыкнул Сомертон.
Олимпия занял место между Стефани и Луизой и взял их под руки:
– На сцену! Марш!
– Но…
– Вперед!
Сомертон взял ее за другую руку, и они вместе вывели сестер на пустую платформу. Один только епископ топтался в углу у опоры навеса, старательно делая вид, что его нет. Гюнтера нигде не было видно.
Олимпия вытолкнул ее вперед:
– Говори!
– Не могу.
– Должна. Ты принцесса, так будь ею. Покажи им, кто ты, Луиза.
Сомертон сжал ее локоть:
– Ты сделаешь это, Маркем.
Она несколько бесконечно долгих секунд стояла на краю платформы и смотрела на хаос, воцарившийся на площади. Мужчины и женщины бестолково мечутся, дети плачут, в воздухе чувствуется запах сгоревших сосисок. Возле торговых прилавков началась потасовка. У дверей собора стоит человек. Что у него в руке? Пистолет? Луиза вспомнила, как впервые увидела мертвые тела отца и Петера, – бледные и застывшие, лежащие на опавших листьях Швайнвальда. Она покосилась на пропитавшийся кровью пиджак мужа. Здоровой рукой он крепко держал ее за локоть.
Никогда в жизни она не чувствовала себя такой уязвимой.
– Ты сможешь, – шепнул ей на ухо Сомертон. – Покажи им, что бояться нечего. Поверь, я никому не позволю причинить тебе зло.
Его большое тело согревало, твердая рука вселяла мужество.