что солнце
неумолимо остывает и когда-нибудь —
через много тысяч лет —
погаснет вовсе.
И тогда все сущее на Земле
погибнет!
По ночам я плакал
и мучительно фантазировал:
как же уберечь солнце от угасания,
а человечество
от неминуемой лютой смерти?
Я с трудом успокоился,
когда меня твердо заверили,
будто время от времени
в солнце врезается огненная комета
и светило разгорается с новой силой!
Теперь вечерами
я всматривался в черное небо,
похожее на огромный рентгеновский снимок,
ища глазами хвостатую спасительницу
рода людского.
– Не беспокойся! – смеялись взрослые. —
– На твой век солнца хватит!..
– А как же потом? – недоумевал я.
Прошло время.
Много времени…
Иногда вечерами я поглядываю на небо,
но уже не ищу комету-избавительницу,
я просто прикидываю,
какая будет завтра погода
и стоит ли выезжать с семьей на природу…
А в газетах пишут,
что солнце продолжает остывать,
и даже быстрее,
чем считалось раньше.
«Она бы мне могла составить счастье!» —
Какой старорежимный оборот…
Нам нужно было раньше повстречаться,
А может,
позже…
Кто тут разберет?
В Донском монастыре гуляет осень,
Ограды полны
палою листвой.
Монахов нет…
Давай у гида спросим:
Как дальше жить,
что делать нам с тобой?
И как из дней,
счастливых, буйных, пестрых,
Вернуться в мир
постылой тишины?..
Но у тебя,
как у принявшей постриг,
Глаза печальны
и отчуждены…
«Разбилось лишь сердце мое…» —
это из романса.
Теперь так не говорят,
теперь скажут: «Инфаркт!»
– и, уж конечно, не по причине
любви.
«Разбилось лишь сердце мое…» —
это метафора.
Но почему же тогда,
возвращаясь домой
после нашей последней встречи,
я слышал,
я чувствовал,
как слева в груди
дробно и жалобно
стучат друг о друга
осколки?
«Разбилось лишь сердце мое…» —
это из романса.
В московской бестолковой суете
Мы встретимся однажды
и увидим,
Что мы не те,
да, мы совсем не те
И мы уже друг друга не обидим.
Поговорив немного обо всем
И высчитав,
как много дней промчалось,
Поймем,
что мы уже не принесем
Друг другу радости.
А прежде получалось…
С тобою нужно быть
смелей и злей,
А я слепым щенком
скулю и тычусь…
Но ты же не из плоти —
ты из тысяч
Забытых и несыгранных ролей.
Я грех такой
на сердце не возьму!
В тебя влюбиться —
получить в придачу
И горний мир,
где ни черта не значу,
И вашу закулисную возню.
Вот ты вошла,
насмешлива,
легка, —
Присела к зеркалу,
втираешь грим умело,
А может быть, не грим —
крем Азазелло?
Узнаю после третьего Звонка…
Дождь со снегом
в окно
кулаками замерзшими
лупит.
Я хожу и курю
сигареты одну за одной.
Нет, я должен понять,
разобраться:
она меня любит
Или просто играет,
как с глупым мальчишкой, со мной.
Но ведь я же и сам
никогда не любил обязательств,
Обещаний,
обетов,
нелепых расспросов впотьмах.
Почему же меня
ее сдержанность так обижает,
Недосказанность некая…
Нет, не в объятьях —
в словах…
Дождь со снегом
всю ночь
кулаками замерзшими лупит.
Скоро утро, а значит,
мы скоро увидимся с ней.
Я почти засыпаю,
мне снится:
она меня любит!
Сновидения мудры,
а утро еще мудреней…
Мне нравится быть одиноким —
Зайти в переполненный бар
И, выпив чего-нибудь с соком,
Поймать удивление пар,
Их недоуменные взгляды:
«Откуда такой нелюдим?
А ведь «упакован»
как надо
И молод. И все же один!»
А после
под стереовопли,
Под грохот танцующих ног
Грустить,
что ботинки промокли,
Что осень,
что я одинок,
Что вся эта радость хмельная
И девушки в джинсах тугих,
Как будто планета другая,
Доступная лишь для других.
А я уж чего-нибудь с соком
Еще на дорожку попью.
…Вот я и побыл одиноким —
Пора возвращаться в семью.
Ныряет месяц в небе мглистом.
И тишина, как звон цикад,
Дрожит над гипсовым горнистом,
Плывет над крышами палат,
Колеблет ветер занавески.
Все как один,
по-пионерски,
Уставшие ребята спят…
А там, за стеночкой дощатой,
Друг друга любят,
затая
Дыханье,
молодой вожатый
И юная вожатая…
Всей нежностью, что есть на свете,
Июльский воздух напоен!
Ах, как же так?
Ведь рядом дети!
Она сдержать не в силах стон…
Ах, как же так?!