– Николь! – прокричал Гамаш.
Молчание.
– Петров! – попробовал он еще раз.
Молчание. Только глухой рев, словно рычит какой-то голодный зверь. Они оба оглянулись. Дверь в соседнюю комнату была закрыта, но под ней виднелся мерцающий свет. Огонь приближался.
– Лестница на второй этаж там, – Бовуар показал на дверь.
Гамаш не ответил. Этого и не требовалось. Они слышали доносившийся до них снаружи голос Рут – заплетающимся от мороза языком она отдавала команды.
– Сюда. – Гамаш повел Бовуара в сторону от огня.
– Я тут нашел что-то. – Бовуар распахнул дверцу люка в полу кухни и посветил фонариком вниз. – Николь?
Ничего.
Он увидел лестницу и передал фонарик Гамашу, сам не веря, что делает это. Но он знал одно: чем скорее это закончится, тем лучше. Он перекинул ноги вниз, нащупал лестницу и стал быстро спускаться. Гамаш отдал Бовуару его фонарик и подсвечивал своим.
Это был погреб. Здесь стояли ящики с пивом «Молсон» и вином, ящики с картошкой, репой и пастернаком. Здесь пахло землей, пауками и дымом. Бовуар посветил фонариком в дальний угол и увидел медленно накатывающую на него волну дыма. Это движение почти завораживало. Почти.
– Николь? Петров? – прокричал он ради формальности, пятясь к лестнице.
Он знал: их здесь нет.
– Быстрее, Жан Ги! – встревоженно позвал Гамаш.
Поднимаясь по лестнице, Бовуар увидел, что дверь в соседнюю комнату дымится. Они знали, что вскоре все взорвется ярким пламенем.
Гамаш помог ему вылезти из погреба.
Шум нарастал, и пламя приближалось. Крики снаружи становились громче и еще истеричнее.
– У старых домов почти всегда есть вторая лестница, – сказал Гамаш, пробегая лучом фонарика по кухне. – Они обычно маленькие, и нередко их заколачивают.
Бовуар распахивал стенные шкафы, а Гамаш простукивал шпунтованные стены. Бовуар забыл, каким был дом его бабушки в Шарлевуа с крохотной потайной лестницей у кухни. Он не вспоминал об этом доме долгие годы. Не хотел вспоминать. Похоронил в глубинах памяти и не собирался откапывать, но вот он оказался в незнакомом доме, охваченном пожаром, и воспоминания решили вернуться. Они неумолимо накатили на Бовуара, как дым в подвале, медленно поглотили его, и он вдруг оказался в том самом доме, на той потайной лестнице, где он прятался от брата. Или думал, что прятался, пока ему не наскучило и он не попытался выбраться. Дверь была заперта снаружи. Там не было света, и внезапно он обнаружил, что там нет и воздуха. Стены сомкнулись, навалились на него. Лестница застонала. Дом, такой уютный и знакомый, внезапно напустился на него. Когда впавшего в истерику ребенка нашли и вытащили оттуда, его брат сказал, что это ужасная случайность, но Жан Ги никогда после этого не доверял дому и не простил брата.
В возрасте шести лет Жан Ги Бовуар навсегда запомнил, что нигде не бывает безопасно и никому нельзя доверять.
– Здесь! – закричал он, бросаясь в низенькую дверь.
Поначалу он принял ее за кладовку для метелок, но теперь в свете луча фонарика увидел лестничный пролет – крутые узкие ступеньки, ведущие вверх. Он посветил туда фонариком и увидел, что там закрытая дверца люка. Господи боже, пусть она будет закрыта, но чтобы только не заперта!
– Идем. – Гамаш бросился перед Бовуаром по лестнице. – За мной. – Он недоуменно оглянулся на Бовуара, который немного помедлил, прежде чем войти в темное, узкое пространство.
Такие лестницы строились для маленьких людей, живших сто лет назад, для плохо питавшихся квебекских фермеров, а не для упитанных полицейских, какие работали в полиции сегодняшнего Квебека. По такой лестнице можно было разве что ползти. Гамаш сорвал с себя каску, и Бовуар последовал его примеру, с облегчением освободившись от этого обременительного снаряжения. Старший инспектор поспешил вверх по узкой лестнице, цепляясь курткой за стены. Впереди было темным-темно, и лучи их фонариков обшаривали закрытую дверцу люка. Сердце Бовуара колотилось, дышал он часто и неглубоко. Кажется, дым становится гуще? Да, становится. Бовуар был уверен, что чувствует пламя, догоняющее его. Он повернулся, посмотрел назад, но увидел только темноту. Это было немалым утешением. «Пожалуйста, Господи, дай нам выйти отсюда живыми». Даже если огонь охватил весь второй этаж, это было лучше, чем оказаться заживо замурованными на узенькой лестничке.
Гамаш надавил плечом на дверцу – и ничего не случилось.
Он надавил еще сильнее, но дверца не подалась.
Бовуар посмотрел туда, откуда они пришли. Снизу под дверь проникал дым. А дверца наверху была заперта.
– Дайте-ка я. – Он попытался протиснуться мимо Гамаша, хотя там и лист бумаги нельзя было просунуть. – Попробуйте топором, – сказал он срывающимся голосом.
У него пощипывало кожу, дыхание стало учащенным. Голова закружилась, и он подумал, что может потерять сознание.
– Нам нужно выбираться отсюда! – сказал он, ударяя по стене кулаком.
Эта лестница ухватила его за горло. Он уже почти не мог дышать. Они оказались в ловушке.
– Жан Ги, – позвал Гамаш.
Он всем телом налегал на дверцу люка, прижимаясь к ней щекой. Он не мог двинуться ни вперед, ни назад, не мог успокоить Жана Ги, который начал впадать в панику.
– Сильнее, давите сильнее! – прокричал Бовуар с истерическими нотками в голосе. – Господи, дым поднимается сюда!
Гамаш чувствовал, как Бовуар напирает на него снизу в попытке хоть немного отодвинуться от ползущих вверх дыма и пламени.
Бовуар знал, что им суждено здесь погибнуть. Стены сужались вокруг него, темные и глухие, они ослепляли, душили.
– Жан Ги, прекрати! – прокричал Гамаш.
– Она не стоит того! Бога ради, уходим отсюда! – Он кричал и дергал Гамаша за руку, тащил его вниз, в темноту. – Она этого не стоит! Нам нужно выбираться отсюда!
– Прекрати! – приказал Гамаш. Он повернулся, насколько ему позволяло узкое пространство, и в лицо ему ударил ослепляющий свет фонарика в руке Бовуара. – Слушай меня. Ты слушаешь? – прорычал Гамаш.
Безумное дергание прекратилось. Лестница заполнялась дымом. Гамаш понимал, что времени почти не остается. Он напряг зрение, чтобы увидеть лицо за лучом фонаря.
– Кого ты любишь, Жан Ги?
Бовуар подумал, что у него галлюцинации. Неужели шеф собирается цитировать ему поэзию? Он не хотел умереть с жуткими словами Рут Зардо в ушах.
– Что?
– Думай о ком-нибудь, кого ты любишь.
Гамаш говорил ровным, требовательным голосом.
«Я люблю вас». Эта мысль тут же пришла в голову Бовуару. Потом он подумал о жене, о матери. Но первым был Арман Гамаш.
Бовуар представил себе, как Гамаш сгорает в этом доме, придавленный бревнами, призывая его на помощь. Внезапно узкая лестница перестала казаться такой уж узкой, тьма – такой уж угрожающей.