Николай условным стуком постучал в окно покосившейся хаты, где Фургон жил с престарелым отцом.
– Викинг? Ты?! – появившись на крыльце, распахнул глазищи Фургон.
– Мне бы спрятаться… на день-два.
– Заходи, – открыл он перед ним дверь. – Тихо, отец спит.
Николай очутился в сенях, после прошел, куда указал Фургон.
– Я сбежал, – признался, чтобы сразу определиться, кто перед ним – друг или дерьмо. – Нужен паспорт.
– Мы ж не забирали у Жоси, его покуда не накрыли, схожу к нему, – сказал с готовностью Фургон. – Ты правда сбежал? Во даешь! Слушай, в доме опасно оставаться, вдруг мусора приползут. К курам как относишься?
– Мне бы поесть…
– Это мы мигом.
Фургон принес квашеной капусты в глиняной миске, картошки, хлеба и вареной колбасы, источающей дивный аромат не просто еды, а чего-то мирного, домашнего. Николай сначала долго нюхал кружок, потом медленно ел, запивая еду водой. Наевшись, взял старые одеяла, подушку и залез в курятник, переполошив кур. Но вскоре они угомонились, улегся и Николай, правда, заснуть не мог долго, к тому же куриные блохи ползали по лицу, рукам, ногам. К вечеру следующего дня Фургон притащил паспорт, поделился деньгами, ночью вдвоем пошли к Вере, а куда потом деваться – он не знал. Думал подыскать деревеньку подальше отсюда, затеряться в глуши, а Вера, он был уверен, приедет к нему.
Фургон вошел в подъезд, Николай, опасаясь соседей, ждал жену в стороне от дома. Она очутилась в его руках, и время будто назад вернулось, когда он прошел к ней дорогу длиною в десять лет. Разница состояла лишь в том, что им предстояло снова расстаться, и неизвестно насколько.
– Колька… – рассматривала его измученное лицо Вера, рассматривала, как в то апрельское утро. – Идем, все спят, потихоньку пройдешь…
Прежде чем уйти, он обнял Фургона и сказал:
– Завязывай с воровством, тюрьма не для таких, как ты.
– Так это… я подумаю. Бывай, Викинг.
Вера согрела воды, мыла Николая, поливая из кувшина водой, а он стоял в тазу и невольно сравнивал ее с Сонеткой. Не было зовущего взгляда, и не ритуал перед постелью она исполняла, но при каждом ее касании в него проникала живительная сила. Когда она помогла вытереть полотенцем тело, он нашел те слова, которые не говорил ей, простые и правильные:
– Я люблю тебя…
И любил, как в последний раз. И не услышал «нет, нет, нет». Пока не раздался осторожный стук в дверь. Вера набросила халат, впустила Раймонду Багратионовну, которая явилась в длинной ночной сорочке и в наброшенной поверх плеч шали, с седыми распущенными волосами:
– Верико… Нико… Я застала Параську, она подслушивала под вашей дверью. А потом звонила в милицию, сказала, что ты здесь. Уходить тебе надо.
Николай и Вера заметались по комнате. Он одевался в чистую одежду, а Вера… принялась зачем-то отвинчивать набалдашник на спинке кровати. Кровать с никелированными спинками была самой дорогой вещью в их доме – приданое Веры. Отвинтив набалдашник, Вера попыталась длинной спицей что-то достать оттуда, не получалось. Она шепотом попросила:
– Помоги.
Они сняли панцирную сетку, потом перевернули спинку и вытряхнули… Николай сразу узнал вещи матери: крест с рубинами и сапфирами на толстой золотой цепочке, два обручальных кольца, перстень с изумрудом, бриллиантовые серьги. Собирая все с пола, Вера говорила:
– Твоя мать отдала мне это перед смертью… Она просила отдать тебе, когда ты вернешься. Забирай и беги.
– Куда бежать? – глядя на украшения в своей ладони, произнес Николай. – Везде найдут. Теперь найдут.
– Беги туда, где не найдут. Уходи, Коля, уходи.
Объятия, поцелуи… и шаги в коридоре. Вера распахнула окно, молча указала глазами – лезь туда. Николай подошел к ней, положил на ладонь одну сережку, сжал пальцы жены в кулак:
– Пусть эта будет у тебя, а вторая у меня. Вера, прости… – Он взял в ладони ее лицо с удивительно чистыми и любящими глазами, оставил на нем последние поцелуи и повторил: – Я люблю тебя. Прости.
Стук в дверь. Требовательный, громкий. Вера ахнула, Николай подумал: конец. Все равно найдут, догонят, но попытка побега даст возможность получить пулю вне очереди. И всегда есть шанс уйти…
Окно выходило во двор, Николай схватил вещи, в которых пришел, и вылез на карниз. Он двигался по карнизу, прижимаясь спиной к стене, чтобы отойти от окна. Слышал, как захлопнулась рама, щелкнули шпингалеты. Замер, покрывшись испариной. В комнате раздавались мужские неразборчивые голоса. Николай закрыл глаза, стиснул зубы и молился, чтобы никто не догадался выглянуть в окно.
– Нико… – позвала его Раймонда Багратионовна.
Он повернул голову, старуха стояла на балконе, как привидение в белом балахоне, и махала ему, мол, иди сюда. Передвигаясь по карнизу маленькими шажками, Николай достиг балкона, перемахнул через перила. Очутившись в комнате Раймонды Багратионовны, шепотом спросил:
– Не боитесь? За укрывательство преступника…
– Стара я, чтоб бояться. Да и какой ты преступник, смешно, честное слово. Стань возле двери, Нико. Ко мне не зайдут. – Она распахнула дверь, закрыв ею Николая и став в проеме. – Что здесь происходит?
– Линдера арестовывать пришли, – сообщила Параська. – С кем жили, а? С бандитом! Как он всех нас не поубивал?
– Дура, – царственно бросила Раймонда Багратионовна, в ответ получила площадную брань Параськи. И простояла, держась за ручку открытой двери, до того момента, пока не убралась милиция. Закрыв дверь, она вздохнула, достала теплое пальто. – Не о таком времени мы мечтали, не этого нам хотелось. Возьми пальто, его носил мой старший сын. Он был красивый, как ты, Нико.
А было у нее три сына, все погибли на фронте. Час спустя Николай шел по улицам через город, вышел на открытое пространство степи и оглянулся. Тогда он не знал, что город этот видит в последний раз.
Вячеслав слушал с интересом. В этой истории тесно сплелись человеческие добродетели и пороки, слишком много всего, много для одного человека. Вячеслав позволил себе задать вопрос, время от времени возникавший:
– Сэр, почему вы мне рассказали?
– Может, это глупо и наивно, старики ведь наивны. Я рассчитывал на милосердие с вашей стороны, господин Алейников, надеялся, что вы поймете, как для меня важно найти Веру. Я виноват перед ней, очень виноват. Не скрою, у меня были женщины, но ни с одной я не испытывал того упоения, какое испытал с Верой. Не было и той страсти, какую пережил с Сонеткой. Перед ней я тоже виноват, получилось, подставил ее. Если б я продолжал потихоньку бегать к жене, меня выследили б люди Самбека, и тогда погибла бы Вера. Сонетка любила меня, я этого не понял, считал ее похотливой кошкой, хотя сам был не лучше. С другой стороны, кто знает, где проходит грань между похотью и любовью? Не является ли одно дополнением другого? Впрочем, разница есть: похоть подчиняет, следовательно, разрушает изнутри, любовь же очищает. Но все это осталось там, в России.