Вот он, свежий холмик: Оля и Коленька, памятника нет еще, венки на земле. Левее — мать Оли, Марины. Еще левее — бетонный блок — Алексей Николаевич Грамов. Турецкий присел на лавочку внутри ограды.
Мимо могилы прошло четверо работяг с лопатами и, отсчитав от последней могилы в соседнем ряду метра четыре, принялись размечать новую. Один могильщик был в рыжем, похоже что в лисьем треухе, двое его «коллег» нацепили зачем-то оранжевые строительные шлемы — хотя что может упасть на голову, когда роешь могилу? Наконец, у четвертого на голове была надета вязаная шапка, прикрывающая не только прическу, но и почти все лицо — для рта и для глаз оставались отверстия, отчего он сильно смахивал и на бандита, и на палача, и на куклуксклановца одновременно.
«Хиппует, плесень…» — подумал Турецкий.
Однако день выдался не по-октябрьски холодный, и сам Турецкий тоже был бы не прочь надеть такую вязаную штуку. Ведь можно было бы такую сделать форму для них, ну для могильщиков, размышлял Турецкий, явно уклоняясь от основного дела, за которым явился сюда. Гармония. Вполне. И форма дополняет содержание. Тепло и вид палаческий. Казалось бы? Так нет. У нас в России все так. Тут сразу ватничек в комплекте, каска идиотская, рвань на ногах. А ведь поди же, зарабатывают как профессора… Если не поболе.
Разметив могилу, рабочие бодро принялись за работу. Так ловко у них получалось, что Турецкому на мгновение показалось, что, размахивая лопатами и раскидывая землю, они начали просто медленно погружаться в грунт.
Идет, идет дело, мелькнуло в мозгу у Турецкого. Он перевел взгляд на памятник на могиле Грамова. Фотография Грамова завораживала. Черты лица были настолько приятны, располагали к себе, что абсолютно неподвижное лицо казалось теплым и живым. Пора было начинать. Он сюда пришел не наблюдать, как копают могилы. Начинать общение было непонятно с чего, но Турецкий знал, что любое дело главное начать, а там пойдет-поедет и не остановишь потом.
— Алексей Николаевич, — Турецкий говорил тихо, спокойно, уверенно. — Тут получилась, наверно, ошибка. Недоразумение. Давайте подумаем вместе. Настенька скоро умрет. Вслед за ней, без сомненья, уйдет и Марина. Но разговор не о них, обо мне. Каждый, как известно, умирает в одиночку. И вот, я хочу подчеркнуть, умри я — едва ли я стану являться сюда. Я не этот, который… — Турецкий осекся, боясь за произношение.
— «Форзи», — внезапно и громко сказала трансляция над железной дорогой.
— Именно, — подтвердил Турецкий и искоса скользнул взглядом по работягам. Те продолжали работать, то ли не услышав, то ли не обратив внимания.
— Я не сподвижник, — продолжал Турецкий, обращаясь к фотографии Грамова на памятнике. — Я нужен вам здесь. Я человек грешный. В детстве я мучил животных. Было дело. Один раз. В школе контрольные списывал по алгебре у Иры Коган, а потом за это же и ударил ее. Кулаком. Выбил зуб. В институте обещал жениться на одной своей однокурснице, зная прекрасно, что никогда на ней не женюсь. После меня она пошла по рукам, жизнь сломалась. Она у вас, там, где-то там, три года назад умерла, спилась, от туберкулеза. Надя Волкова звали ее, она подтвердит.
— По третьему — скорый, — сказала трансляция.
— Я неизменно в жизни своей проходил мимо несчастья людей, мимо больных собак, кошек, птиц с перебитыми крыльями… Всегда проходил, не оглядывался. По долгу службы я убил троих в перестрелке, одного — в рукопашном бою. Косвенно я содействовал смерти многих, не знаю и скольких: тут вы имеете возможность уточнить. Я нужен вам здесь, повторяю. Вот главное.
Трансляция над железной дорогой молчала, и Турецкий тяжело вздохнул, переводя дух.
— Я молодой, здоровый, жадный и жестокий. Я вовсе не Сергий Радонежский.
— Дальше, — сказала трансляция.
— Дальше, — согласился Турецкий. — Чтобы я спокойно работал на вас, мне нужно создать условия. Жена, дочь, Рагдай… Я приложу все усилия, я вам клянусь, мы всей семьей станем тупыми, безжалостными, самодовольными, сытыми. Готовыми утопить человека за стоптанный тапочек, продать и обрадоваться… Идти по костям, по головам, а главное— по трупам. Отдайте Настеньку и дайте нам покой — на месяц, ну хотя бы. Им надо отдохнуть, а мне — подумать. Я отработаю, вы будете довольны, обещаю.
— Хорошо.
— Я не благодарю вас, потому что вы поступили разумно, естественно. На благо себе, мне и нашим задачам.
— Запомни, — сказала трансляция. — Тебе дан запрет. — Да?
— Произносить эту дурацкую присказку: «жизнь прекрасна и удивительна»… Твоя судьба — в твоем языке.
Турецкий подумал.
— Это и раньше так было.
Радио хмыкнуло.
Рабочие, выкопав уже почти треть могилы, теперь сидели на ее краю, в могилу ж свеся ноги. Курили. Ветер донес до ушей Турецкого обрывки матерщины с их стороны. Все странные сообщения по громкоговорящему переговорному устройству над железнодорожным разъездом их не интересовали. Они ведь были по другому ведомству, а значит, все дела от МПС нимало их не колыхали.
Едва Турецкий отошел от могилы Грамова, зашел за поворот, он вдруг почувствовал, что все прошедшее вдруг навалилось на него разом.
Он понимал, что дело сделано. Отчасти.
И вместе с тем он ничего не понимал.
Он чувствовал, что обессилел.
Он сел на лавку. Рухнул, а не сел.
Как ветеран, в мозгу мелькнуло — эк достал меня покойник! Нету сил. Тут ничего не скажешь.
Турецкий почувствовал неимоверную потребность расслабиться и отключиться. Он расслабил все мышцы, голову удобно прислонил затылком к дереву и начал заставлять себя не думать ни о чем. Для того чтобы сбить себя с мыслей, сверливших сознанье, Турецкий заставил себя думать о чем угодно постороннем, не относящемся к делу. Вспоминать отрывки из стихов… «Белеет парус одинокий»… Лермонтов… «Унылая пора, очей очарованье»… Пушкин… «Му-му, му-му»… Тургенев… «А Святослав смутный сон видел в Киеве, на горах»… Откуда это? А, «Слово о полку»… Автор — неизвестен… Вот это хорошо нашел — для расслабленья: «смутный сон видел в Киеве, на горах»… «смутный сон»… «видел в Киеве»… Где видел смутный сон? «В Киеве, на горах»…
Минут через пяток ему, пожалуй, это удалось: забыть про все, поплыть по волнам расслабления. Полететь…
Когда Турецкий, отдохнув, пришел в себя, вернулся к жизни, на кладбище уже почти совсем стемнело. Он встал и медленно, покачиваясь от усталости, побрел к воротам.
Выйдя за ворота кладбища, Турецкий свистнул:
— Рагдай, Рагдай!
Собаки не было. Кругом непроглядная тьма и только огни вдалеке.
Он пошел по дороге от кладбища, свистя, подзывая собаку.
— Рагдай, Рагдай!
Все тщетно.
Навстречу ему попались две женщины.
— Собаку не видели, девушки?