— Это я, Александр Борисович, — голос Сережи был как всегда бодр и уверен. — Раскопал я все, что вы просили.

— Что ты раскопал?! — грозно и хрипло спросил его Турецкий, еще находясь под впечатлением письма.

— Родственников вашей жены. Вам что, опять нехорошо?

— Нет-нет, Сережа, все в порядке. Охрип я тут немного. Слушаю тебя.

— У Грамовых вообще никого не осталось, кого хотя бы отдаленно можно считать родственниками. За одним исключением. — Сергей запнулся.

— Ну-ну…

— Я затрудняюсь сказать, как это называется. Ну, словом, вроде четвероюродная, дважды сводная сестра Грамова А. Н. И все. Больше нет никого.

— Не понял, как ты назвал сестру? Что значит — четвероюродная, дважды сводная?

— Тогда возьмите бумажку записать. Прадедушка А. Н. Грамова имел сводную сестру, это понятно? То есть его родители имели каждый, независимо друг от друга, детей: мальчика — прадедушку вашего тестя покойного и девочку Лену… Елену Петровну Анкольскую, умерла в 1883-м. У этой Елены Петровны была тоже дочь и тоже Елена Петровна/Она, выйдя в свою очередь замуж в 1881 году за вдовца— купца первой гильдии и почетного гражданина впоследствии, привела тем самым в семью сводного брата, Илью Тимофеевича Кошкина…

— Стой, стой… В общем, достаточно! Голова пошла кругом!

— Нет, уж дослушайте, Александр Борисович! Если уж работа сделана. Ну так вот: Внучка этого Кошкина и есть четвероюродная, дважды сводная сестра А. Н. Грамова. Фамилия ее Бененсонова. Зовут Александрой Михайловной. Только она и жива теперь. Живет в Номже. Работает на железной дороге. Путеукладчицей. Вы этого не просили, но я от себя адрес, профессию получил.

— Очень хорошо! Спасибо большое, Сережа. Я позвоню ей обязательно.

— А дальше-то что, Александр Борисович?

— Вот тебе следующая работенка. Квартира тестя моего, А. Н. Грамова, поди еще опечатана? Раз я единственный — почти — наследник, хотелось бы попасть в нее, ну и осмотреть, конечно. Не просто это, понимаю, но ты похлопочи насчет предлога благовидного, бумаг там, санкций.

— Вас понял. Будет сделано.

Сергей повесил трубку.

Оставшись без собеседника, наедине с запиской, Турецкий прочел ее вновь и, убедившись, что не забудет теперь уж до смерти, сжег расшифровку, пепел отправил в слив кухонной раковины, а матовое пятно на крышке холодильника сначала осторожно оплавил зажигалкой, а затем, повозясь минут сорок, тщательно заполировал.

4

— Рагдай, гулять! — скомандовал Турецкий, подумав с благодарностью о собаке: его выход из квартиры в столь поздний час вполне оправдан. И те, кто, может быть, сейчас прослушивают его с помощью «жучков», вряд ли «возбудятся».

Совочек Настенькин лежит на подоконнике, на кухне, совсем недавно он им пользовался.

Необходимо было взять еще и фонарь, но где же его найдешь в чужой квартире. Да и есть ли он здесь вообще?

«Рагдай! — снова обрадовался Турецкий. — Нос у Рагдая лучше фонаря любого!»

— Гулять, гулять, Рагдай! Хочешь погулять?

Конечно же Рагдай хотел и был готов гулять днем и ночью — только свистни.

Отойдя подальше от дома, миновав сквер, Турецкий убедился, что слежки за ним нет.

Выйдя на бойкий перекресток, возле которого находилось кафе «Калинушка», Турецкий бесцеремонно плюхнулся на переднее сиденье одной из дежуривших возле кафе частных тачек, поджидавших самых поздних и самых пьяных клиентов.

— Поехали?

— Куда?

— Сейчас скажу куда.

— Скажи сначала.

— Дверь заднюю открой.

— Зачем?

— Моя собака сядет.

— Я не вожу с собаками!

— А десять штучек?

— Тогда вожу.

— Тогда вези.

— Сейчас, собаке дверь открою. Ну и куда теперь?

— Куда? — Турецкий задумался несколько. — К Истряковскому мясокомбинату давай.

— К мясокомбинату? Ночью? Да там же глухомань! Нет, не поеду!

— А к кладбищу поедешь?

— Ну, к кладбищу, пожалуй, поеду. Там вроде посветлее будет.

— Ну вот и ладненько.

Чудной! — махнул рукой шофер, трогаясь с места.

Приехали. Истряковское кладбище.

— Держи десятку, как и договорились. А хочешь, кстати тридцать?

— Да ты совсем того! Хочу, конечно.

— Тогда, мой друг, немного в сторону и вдоль забора. Вот так, достаточно. Здесь подождешь меня полчасика. Вот это тебе тридцать, на: плачу вперед. Дождешься и отвезешь назад, к «Калинушке», еще получишь тридцать, уяснил? Турецкий твердо решил освоить науку сыпать деньгами, это чудесное и непонятное свойство «клиентов» Меркулова очень полезно и следователю, котором, часто приходится «бутафорить».

Водила окончательно обалдел, но алчность победила, разумеется.

— Конечно, подожду: за тридцать-то! А ты один вернешься или с кем еще?

— Ты подожди — и сам увидишь.

— Заманчивое обещание, — протянул в явной задумчивости частник.

Он трусил столь очевидно, что Турецкий убедился окончательно, что он не «подстава» от «смежников». Поэтому он решил его задержать, чтобы на нем же и вернуться назад, так как отсутствовать дома долго, якобы прогуливая собаку перед сном, было крайне небезопасно.

Ну вот что, подвел итог разговору Турецкий. — Конечно, я вернусь один. Если увидишь, что я не один, можешь удрать — дал по газам, и привет: обиды не будет. А вот если ты просто так улизнешь, то я тебя, шестерка «ВАЗ» цвета «мокрый асфальт» 32–44 МОЖ, достану на краю земли. Понял?

Открыв рот, шофер наблюдал, как его пассажир вместе с собакой, почти без разбега, легко и свободно, как в кино, буквально перелетели через кладбищенскую ограду и скрылись в темноте среди могил.

Откуда ему было знать, что там, в глубине кладбища, Турецкий остановился и целых десять минут из отведенного им самим получаса пристально наблюдал за водителем: не поднесет ли тот ко рту руку, держащую микрофон портативного передатчика.

Но нет. Тот сидел как приклеенный, положив руки на руль и глядя перед собой.

Дерево, указанное в записке Марины, Турецкий вспомнил сразу. Рагдай мгновенно нашел точку, где было что-то, с его, собачьей точки зрения весьма и весьма интересное.

Турецкий копнул всего два раза, и вот на свет появился большой и толстый сверток, размерами не меньше кейса. Сверток был упакован в несколько полиэтиленовых пакетов — один в другом… Он был не легок и не тяжел: как сверток с тремя комплектами постельного белья из прачечной.