— Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу.
Слушать это было невыносимо. Турецкий понял, что все остальные соседи по палате тоже не спят, страдая от причитаний.
Наконец другой старик, который лежал ближе к Турецкому, не выдержал и, спустившись с кровати, встал на колени. Потом вздохнул глубоко, как-то тяжко и, не вставая с колен, заскользил, заелозил к кровати причитающего.
Тот продолжал качаться, ничего не замечая:
— Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу…
— Коль, — старик, приблизившись к причитающему мужику, робко коснулся его ноги. — С Новым годом тебя!
«Молящийся», не говоря ни слова, сильно пнул старика в лоб.
Что-то хрустнуло. Старик, стоявший на коленях, так и полетел навзничь на пол, откинув голову назад и доставая затылком едва ль не до лопаток. Сухо, как биллиардный шар и вместе с тем с каким-то теплым чмоком ударился головой об пол.
Палата мгновенно, враз, загомонила, взорвалась.
«Да он переломил ему шею, — понял Турецкий, — это шейные позвонки хрустнули».
Палата бесновалась— каждый на своей кровати. Вставать в ночи, по-видимому, строжайше запрещалось, понял Турецкий.
Ворвались санитары, заметно пьяные, до этого спокойно спавшие возле поста, у телевизора.
— Что такое?! Почему не спим?
— Каин Авеля убил! — захохотал кто-то. — В жопу палочку забил!! — и сразу же истошно завизжал.
Санитары грубо поддернули вверх, пытаясь поставить на ноги, мертвого старика, но, сколь пьяны они ни были, быстро убедились, что он мертв.
— Сдох, скотина.
Санитар, поддерживавший деда, немедленно отпустил его. Дед снова упал, опять, на этот раз дважды, стукнувшись головой — сначала об кровать, а потом об пол.
Убийца молился все так же, все же восприняв, однако, поздравление с Новым годом и в связй с этим чуть скорректировав текст:
— Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу…
— А ну-ка, кыш отсюда все! — рассвирепел санитар, уронивший деда. — А ну-ка палку щас возьмем…
Все, кроме Турецкого, притворившегося спящим, и продолжавшего «молиться» убийцы выбежали в коридор и там немедленно устроили бенц.
— Убрать его сейчас же, — сказал один из санитаров. — А то они всю ночь не угомонятся.
Вдвоем они подняли деда, понесли к дверям, бросили на ближайшую к двери койку.
— Пошли за каталкой: на руках нести загребемся.
— Закрой его простыней.
Ушли за каталкой.
И тут Турецкого словно подбросило что-то изнутри.
Вскочив, он быстро схватил мертвого старика под мышки и, уложив на свое место, накрыл его, придав свою позу.
Сам лег на его место у двери, прикрывшись с головою простыней.
— Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу… — убийца не обратил на маневры Турецкого ни малейшего внимания…
Ввалились санитары и широко распахнули дверь, так что палату залил мертвенный желто-красный свет коридора. Ударив по косякам пару раз, в широко распахнутую дверь втолкнули каталку. Схватили Турецкого за руки, за ноги, бросили на каталку. Подоткнули накрывавшую его простыню со всех сторон, чтоб не возбуждать сумасшедших. Втроем выкатили из палаты. Потом один покатил.
Турецкий слышал, как затихает, удаляясь, шум, визг и грохот боя: оставшиеся два санитара палками с крючьями, предназначенными в быту для открывания фрамуг на окнах, загоняли сумасшедших назад, спать, в палату.
«А меня — в морг! — подумал Турецкий. — Слава Богу!»
Если бы он, по какому-нибудь волшебству, поделился бы этой своей радостной мыслью с врачом, вряд ли тот его понял.
— С Новым годом! — приветствовал кого-то санитар, когда каталка вдруг всерьез остановилась, замерла. — А ты к утру, гляжу, совсем надрался в сраку.
— Не более чем ты, — ответил хоть и сильно пьяный, но приятный, почти родной голос. — Привез? Ну что стоишь? Катись! Нет, не налью. У самого на утро с воробьиный нос осталось.
Турецкий почувствовал, что его каталка тронулась и, разворачиваясь, ударилась об стенку.
— Катись, но без каталки! Вот козел! — сказал опять все тот же голос, близкий и родной. — Каталку я верну! Доставлю в отделение. Перед сменой. Не ссы, верну, верну! Ну что стоишь, опять не понял? Кышблянахер!
Конечно! Конечно! Турецкий узнал бы этот «кышблянахер» из тысячи.
Дождавшись, когда за санитаром хлопнет дверь, Турецкий откинул простыню с лица, тихо, чтобы, избави Бог, не испугать, проговорил:
— Ефи-и-имыч.
— Ох, Борисыч! — Ефимыч ну ничуть его не испугался, а, пожалуй, даже чуть растрогался от встречи: — Как все же тесен мир! А? Ты признал? Ведь в отпуске-то ты, казалось бы, ан нет, ты тут как тут!
— С Новым годом.
— Взаимно. Тебя откуда же сюда доставили-то? Ах, да, из психушки! Ну, это пород, — Ефимыч враз засуетился.
— Послушай, ты давно Меркулова не видел?
— Которого? — Ефимыч удивился. — Константин Дмитриевича?
— Ну.
— О Господи! Да лет уж десять, думаю. Он далеко теперь, высоко. А я, мы? А мы стоим, на чем стояли. На-ка вот, прими. Раз из психушки, накось, успокойся. — Ефимыч протянул Турецкому не мытый целый год, поди, стакан, наполненный цветным туманом, облаками, со странными прожилками. — Пей, пей, не бойся — вещь.
Турецкий взял стакан, задумался.
— Не знаешь, значит, где Меркулов?
— Откуда ж знать-то мне, сам подумай. Да, а на что тебе-то он на Новый год? Старик не пьет уже, я думаю. Так, может, для блезиру, за компанию, стопарь..
— Да я не пить, убить его хочу.
— Меркулова? Убить? Хо-хо! Ты выбрось это из башки, голубчик. На Новый год, ты что? Ты выпей лучше. И забудь! Год целый впереди! Еще убьешь! Меркулова. Всех еще убьешь. Ну что ты весь дрожишь? И глаз змеиный у тебя. От недопития, конечно. Ну-кась, ты махни! На-ка вот капустка! Вот-вот-вот-вот! Что, хорошо?!
— Ух! — Турецкий поперхнулся. — Фу-у-у-у! Хороша. До кости продирает.
— Вот, сразу отпустило! А то ишь: я Меркулова убью!
— Послушай, так твоя бурда ударила: я даже разом про Меркулова забыл.
— Про все забудешь, точно! Сказка, не напиток!
— А выглядит — кошмар!
— Так нам же пить ее, а не на стенку вешать! Ядреный, настоящий русский циклопентанпергидрофенантренгли-коль с кефиром! Сто грамм — и всякая болесть в сторонку! Ну-с, повторим-с. Не пьянства для, а не отвыкнуть дабы. С Новым годом!
…Через час голову Турецкого, как это ни странно, перестали занимать мысли о Меркулове. Ему было хорошо и уютно здесь, в прозекторской, рядом с моргом. «Остановись, мгновенье, ты — Прекрасно!» — только эта фраза и беспокоила его, постоянно всплывая при очередной порции цикло-пентанпергидрофенантренгликоля с кефиром. Но жизнь есть жизнь, а дело есть дело.