— Никто не предупредил меня, что чернокожий мужчина может быть настолько красив, — вздохнула Симона. — А как он двигался! Неудивительно, что его прозвали Змеиные Кольца…
Симона умолкла и, поглядев на меня, нахмурилась.
— Ты уже возмутительно долго не целовал меня.
Она сделала обиженное лицо, и я наклонил голову и поцеловал ее. Вот это была самая большая глупость в моей жизни. Включая тот раз, когда я влетел в высотное здание за полминуты до того, как его должны были снести.
Вестигий обычно очень трудно идентифицировать. Это как чувство тревоги, которое охватывает на кладбище, как полузабытый детский смех во дворе, как знакомое лицо, краем глаза замеченное в толпе. Но то, что я ощутил, поцеловав Симону, представляло собой самый настоящий видеоряд — цветной, в высоком разрешении. И демонстрировал он последние минуты жизни Кена Джонсона и еще сорока с лишним человек, находившихся в тот вечер в «Парижском кафе». Мне очень не понравилась атмосфера этого вестигия. Смех, люди в форме, оркестр — прославленный джаз-бэнд, играющий нежную танцевальную мелодию, — и затем тишина.
В эпоху Возрождения, расцвета искусства, культуры и непрекращающихся кровопролитных войн, некоторые особо отчаянные военные инженеры прорывали оборону крепостей путем вылазки к воротам и закладывания возле них нехитрых взрывных устройств. Но поскольку в те дни такие устройства были скорее предметами искусства, нежели детищами науки, то нередко они взрывались сразу, и незадачливый взрывотехник, не успевший отойти в сторону, взлетал на воздух. Иногда — по частям. Французы, прославившиеся своим тонким и острым, как рапира, умом, называли такие мины «хлопушками» или «пукалками». Выражение «подорваться на собственной хлопушке» до сих пор в ходу и применяется в ситуации, когда человеку причинило ущерб воплощение в жизнь его же замысла.
Это и произошло со мной, когда я заставил Симону погрузиться в воспоминания, а она присосалась к моему мозгу.
Наблюдая со стороны взрыв бомбы, трудно воспринять его сразу — скорее уж потом осознаёшь, что произошло. Со стороны это как криво смонтированная кинолента или бракованная пластинка. Сначала музыка, смех и флирт, а в следующий миг все это сменяет — нет, не боль, а какое-то граничащее с шоком отупение. Запах пыли и ломаного дерева, красно-белое пятно, при ближайшем рассмотрении оказавшееся мужской выходной рубашкой. Под перевернутыми столами — оторванные конечности и безголовые тела. Тромбон с отодранной кулисой стоял, прислоненный к столу, словно забытый кем-то из музыкантов. Рядом на стульях двое мужчин в военной форме смотрели на него пустыми немигающими глазами — взрывная волна убила их на месте.
А потом — шум, крики и вкус крови во рту у Симоны.
Моей крови, как я понял через пару секунд: я прокусил себе губу.
Симона сама оттолкнула меня от себя.
— Как по-твоему, сколько мне лет? — спросила она.
— Что-то около девяноста, — ляпнул я, потому что иногда сначала говорю, а потом думаю.
— Твоя мама была права, — сказала Симона. — Я ведьма.
Я внезапно обнаружил, что слегка пошатываюсь и что рука у меня дрожит. Поднял ее к глазам.
— Это правда, — повторила Симона, — я не человек, я ужасное, отвратительное существо.
Я попытался объяснить ей, что она, вне всяких сомнений, человек и что многие из моих друзей вообще фактически бессмертны. Хотел сказать, что мы что-нибудь придумаем и все будет хорошо — но изо рта вырывалось какое-то нелепое бульканье, как в комиксах про Чарли Брауна.
— Прости, — сказала Симона, — я должна идти, мне надо поговорить с сестрами. Но только они ведь мне не сестры, верно? — горько усмехнулась она. — Я Люси, мы все три — Люси Вестерн.
С этими словами она повернулась и выбежала вон. Я слышал, как ее каблуки стучат по спиральной лестнице. И решил догнать ее, но, едва шагнув вперед, тяжело повалился на пол лицом вниз.
— Это был не самый разумный из ваших поступков, — заметил Найтингейл, пока доктор Валид светил фонариком мне в глаза, чтобы проверить, не пострадал ли мозг. Не знаю, сколько я провалялся на полу у себя в каретном сарае, но как только почувствовал себя в силах воспользоваться телефоном, то сразу же позвонил доктору. Он сказал, что у меня атонический припадок: должен же он был придумать этому какое-нибудь мудреное название, даже если понятия не имел, что же именно со мной произошло. Я очень надеялся получить понятное и правдоподобное определение этого термина до того, как увижусь со своим шефом, но он вошел в кабинет следом за доктором.
— Я хотел убедиться, что она имеет отношение только к делу «Парижского кафе» и никак не связана со стрип-клубом доктора Моро, — начал оправдываться я. — То есть что она не химера вроде Бледной Леди. На самом деле, я думаю, она совершенно случайно стала такой, какая есть.
И я рассказал о мисс Пэттернест и ее образах, создаваемых музыкой.
— Вы полагаете, эти «образы» действовали наподобие форм? — спросил Найтингейл.
— Очень может быть, — сказал я. — В детстве я много чего навоображал, когда засыпал или слушал музыку. Все так делают, а людей в мире миллиарды, и, сколь бы невероятным это ни казалось, если подобное действие повторить много раз, будет результат — магия. Ньютон наверняка точно таким же образом впервые вывел принцип действия магии. А эти девушки просто оказались в неудачном месте в неудачное время, и…
— И что же? — спросил доктор Валид.
— Я думаю, они выжили при взрыве в «Парижском кафе» потому, что «направили» магию, жизненную энергию или уж не знаю что через формы в своем сознании. Но мы знаем, что магия может высвобождаться в момент смерти — отсюда и жертвы.
— Отсюда и вывод: это вампиры, — добавил Найтингейл.
— Они не вампиры, — возразил я, поскольку трактат Вольфе недаром лежал у меня на столе. — Отличительная черта вампира — tactus disvitae, не-жизнь. А то, что творят они, похоже скорее на алкогольную или наркотическую зависимость. И поражение мозга жертвы в этом случае скорее осложнение, как цирроз печени при алкоголизме.
— Но человек все-таки не бутылка коньяка, — нахмурился Найтингейл. — А Вольфе слишком уж большое значение придает классификации. Но как бы то ни было, роза пахнет розой и так далее. Куда, вы говорите, она направилась?
— Скорее всего, домой, на Бервик-стрит, — ответил я.
— Значит, вернулась в логово, — сказал Найтингейл. И таким тоном он это сказал, что мне стало не по себе.
Доктор Валид выдал мне пару таблеток обезболивающего и бутылку диетической колы — должно быть, нашел в холодильнике. Я запил ею лекарство. Она совсем не шипела, когда я открыл крышку, и была абсолютно безвкусная. Видимо, давно выдохлась.
Сев на диван рядом со мной, доктор тронул меня за локоть.
— Если ваш отец когда-то действительно близко общался с Симоной, то, возможно, нам удастся выявить последствия. Поэтому мне нужно, чтобы вы завтра к одиннадцати утра привезли его в Университетский госпиталь. А вы, — повернулся он к Найтингейлу, — чтобы в течение получаса выпили горячего молока, приняли снотворное и отправились в постель.