Случай этот стал в монастыре известен, но не изменил отношения братии к о. Мартирию в лучшую сторону – именно тогда к всеобщей к нему нелюбви прибавился самый настоящий страх.
Однако не за силу не любили и боялись о. Мартирия монахи, а за то, что его несомненная сила не считалась с их очевидной слабостью.
Взять, к примеру, ту же пятисотницу, которую о. Мартирий первым в обители стал практиковать. А пятисотница – это пятьсот раз Иисусову молитву прочитать, а между ними еще и другие, и после каждой надо на колени встать, пола лбом коснуться, подняться, перекреститься, снова молитву прочитать. Глядя на о. Мартирия, кое-кто из братии решил его примеру последовать. Молитва для монаха – дело главное, кто же спорит, ну а силы где взять? О. Горгония на первой же пятисотнице в больницу по «скорой» отвезли – как сказали потом врачи, у него печень чуть не разорвалась. Сам же о. Горгоний, уже после выписки, так охарактеризовал сложившуюся ситуацию: «Духом мы юны, телом немощны – вот и идем на разрыв».
Не любила и боялась братия о. Мартирия бодрствующего, но спящего еще больше боялась и не любила. Именно со сна и началась общемонастырская к о. Мартирию неприязнь, перешедшая в конце концов, если называть вещи своими именами, в ненависть. Как известно, монахи спят мало, по долгу службы, точнее – служения, за весь мир откликаясь на известный им призыв бодрствовать [47] , а о. Мартирий же спал меньше положенного, оставляя для этого бесполезного, на его взгляд, занятия не более четырех часов в сутки.
Однако и их оказалось достаточно, чтобы испортить отношения с братией.
В Неверском Свято-Ферапонтовом мужском общежительном монастыре, как и во всех современных монастырях, монахи жили в общих кельях по несколько человек, потому что, согласно общему в церковной среде мнению, современного монаха, вчерашнего советского человека, наедине с собой оставлять нельзя, потому как в одиночестве он может такого напридумывать, а то и наделать, что мама не горюй, святых выноси. В Ферапонтовом с этим никто не спорил, но невольные однокелейники о. Мартирия вслух высказывались, что лучше бы ему было уйти в пустынь и жить отшельником, так как совершенно не высыпались из-за его привычки во сне разговаривать.
И ладно бы разговаривал, с кем не бывает, но о. Мартирий во сне воевал! Сожители жаловались настоятелю, затыкали уши ватой, сами не давали ему спать, но все бесполезно: как только о. Мартирий опускал свою голову на кожаный валик, не по чину именуемый подушкой, и смеживал тяжелеющие вежды, как тут же начинал выкрикивать разные военные команды, ругаться и даже, прости, Господи, чертыхаться. Нередко также он спорил во сне с неведомым Лом-Али о расстреле каких-то грузин, и тут уж точно не заснешь, потому что интересно – расстреляли их или нет? Да и не тот ли это Лом-Али, которого наши доблестные спецслужбы ловят, ловят и никак не могут поймать?
К жалобам братии о. Мартирий относился с пониманием и сочувствием, не на словах, а на деле пытаясь им помочь. Соорудив из кожаного ремня подобие уздечки, он стягивал на ночь голову и подбородок, чтобы не мог открыть во сне рот, но после двух-трех таких ночей братия взмолилась этого не делать, так как звук все равно шел – сквозь зубы и как бы из чрева, что вызывало уже не страх, а ужас.
В конце концов отец-настоятель внял просьбам братии, и о. Мартирий стал жить отдельно, причем на значительном от всех расстоянии у дальней монастырской стены в брошенной трансформаторной будке, оборудование из которой тюремщики выворотили и увезли, когда перебирались на новое место жительства. К низенькой двери о. Мартирий прибавил крошечное оконце, пробив его в стене и застеклив осколками старого стекла, сложил печечку, соорудил топчан, поставил стол, стул и, конечно, иконостас и аналойчик, и зажил уединенно, что, казалось, должно было смягчить общее к нему отношение, но братия еще больше ожесточилась, потому что все сразу задались вопросом: по какому такому праву о. Мартирий живет один, как барин, когда они живут в тесноте, как в советской общаге?
Во всей этой истории монахов утешало лишь прозвище, крепко приклеившееся тогда к о. Мартирию. Трансформаторная будка внешне напоминала собачью, вот и стал о. Мартирий Полканом.
Братия произносила это слово с удовольствием, словно разжевывая соленый рыжик: «Полкан…»
О. Мартирий о прозвище своем знал и ничего против него не имел. Более того, оно ему нравилось, и он даже пытался найти автора, чтобы выразить свою благодарность, но это, конечно, не удалось.
– Марш в будку, Полкан православный! – командовал сам себе о. Мартирий, чуть не на четвереньках забираясь по вечерам в свое убогое, но любимое жилище.
Всё, решительно всё не нравилось братии в о. Мартирии, всё ее в нем раздражало: и привычка надолго задумываться, как бы выпадая из мира сего, и строгая неприветливость взгляда, и манера вести беседу, задавая вопрос только для того, чтобы самому же на него ответить, причем одним и тем же словом: «никак», даже нашептали однажды настоятелю, что, мол, мнит он себя среди них апостолом Павлом, который, судя по его посланиям, именно так строил свою речь.
Отец-настоятель вызвал тогда к себе о. Мартирия и прямо его об этом спросил.
– Никак, – не согласился о. Мартирий и, улыбаясь, объяснил: – Я еще до Павла так говорил.
И услышать это было так неожиданно, что слабому здоровьем отцу-настоятелю стало нехорошо, о. Мартирий же хотел сказать, что он имел привычку так разговаривать еще до того, как впервые прочел Павловы послания, и закончил следующими словами:
– Тут скорей не Павел виноват, а Петр.
Услышав это, настоятель накапал себе сорок капель валокордина, выпил и строгим тоном потребовал объяснений.
Пришлось о. Мартирию вспоминать свою прошедшую жизнь. Оказывается, его крестный отец дядя Петя, Петр, материн родной брат, имел привычку так разговаривать: сначала задавал себе вопрос, а потом резал его под корень, как ножом, решительным «никак», хотя апостольских посланий конечно же не читал и в сознательной своей жизни в церкви был лишь однажды – когда крестил своего племянника.
Отца-настоятеля данное объяснение удовлетворило, и он строго попенял жалобщикам, сказав, что ничего зазорного нет в том, что священнослужитель использует апостольскую форму речи, главное, чтобы его слова не расходились с делами.
А с делами у о. Мартирия было все в порядке.
Взять ту же похоть – первейшего врага монашеской жизни (хотя это раньше она была первейшим врагом, нынче у монашеской жизни другой враг, но об этом как-нибудь потом). Итак, взять ту же похоть. О. Мартирий задавил в себе данный грех, еще не став монахом, испугав его телесной болью так, что тот и головы не смел поднять!
Было это в Сербии, на войне, активным участником которой наш герой являлся. Когда крепко выпившие перед сном боевые товарищи засыпали, оставив на видеомагнитофоне какой-нибудь порнофильм, этот единственный востребованный на войне киножанр, будущий о. Мартирий, за силу, внешность и характер прозванный сербами Русским Дивом, садился в колченогое кресло, переламывал автоматный патрон, аккуратно, горочкой высыпал порох на тыльную сторону ладони, смотрел на экран и ждал, и, как только плоть начинала проявлять к видеоизображению свой плотский интерес, подносил к пороху зажигалку…