Повторялось это много раз, причем порох насыпался не на новое место, а всегда на старое, растравленное, которое начинало уже саднить, как только патрон переламывался, и гореть огнем от одного лишь щелчка зажигалки. Совершая столь варварские самоэкзекуции, Русский Див никаких планов насчет будущей своей монашеской жизни не строил, – какие могут быть планы на войне, когда во всякий день и во всякий час ты можешь получить рану, несовместимую с жизнью? Просто сон приснился однажды, как насилует он местную жительницу, то ли сербку, то ли албанку, черную, худую, – со всеми отвратительными подробностями насильственного полового акта. Прочитав где-то когда-то или просто услышав, что во сне реализуются наши скрытые желания, стал будущий о. Мартирий с ними бороться. И надо сказать, в борьбе своей преуспел: благодаря тем прижиганиям, он не только никого не изнасиловал, но и до проституток, которых на любой войне, как грязи, не опустился, и даже ни разу не принял телесной благодарности сербских солдаток и вдов, когда приходилось защищать их дома от настырных албанцев.
Зато теперь, когда монастырская братия периодически каялась в грехе похоти, о. Мартирий даже не упоминал о нем на исповеди – нету и нету.
Пострижение в монахи, рождение инока Мартирия означало одновременно духовную кончину человека, фамилию, имя и отчество которого он раньше носил. «Новорожденный» не оплакивал покойника и поминал его разве что по приказу начальства, как в случае, описанном выше. Ниже же можно привести другой случай, когда от воспоминаний прошлого он категорически отказался.
Однажды в монастырь приехали два сотрудника православной газеты «За Русь святую!» и, найдя о. Мартирия после службы в храме, один из них с выражением прочитал вслух по бумажке:
– Коромыслов Сергей Николаевич, русский, образование высшее техническое, есаул Яицкого казачьего войска, активный участник боев в Абхазии и Сербии, награжден орденом атамана Платова, – и, подмигнув, спросил: – Помните такого?
О. Мартирий задумался, пожал плечами и, ответив: «Не помню», вышел из храма, после чего заперся в своей будке и, сколько православные газетчики ни просили их впустить, даже не отозвался. А были у них на монаха большие планы – сделать символом, знаменем, рупором, а не просто сфотографировать и статейку в газетке тиснуть. Стучали, упрашивали, укоряли, а он стоял перед иконами и просил Господа избавить его от греха житейской памяти, потому что воспоминания полезли из головы в душу.
Да, память не похоть, горящим порохом ее не вытравить.
Хотя, возможно, и здесь о. Мартирий придумал бы какое-нибудь членовредительство, у него, в прошлом инженера силовых машин, имелись на этот счет идеи и даже чертежи, но для их воплощения следовало испросить у отца-на-стоятеля благословения, а такого благословения тот наверняка бы не дал, как не дал о. Мартирию благословения на ношение вериг.
Да и с теми же пороховыми присыпками и прижиганиями еще какая была морока – монастырская братия живо интересовалась, что это за рубцы на руках о. Мартирия, где, когда и за что его «распинали», а так как сам он в ответ отмалчивался, по обители пополз слушок, что это следы от стигматов, а поскольку у православных быть их не может, потому как стигматы – бесовское искушение, которому подвержены исключительно католики, в головах братии зародился законный вопрос, с которым они ввалились однажды гурьбой в покои настоятеля: «А не засланный ли казачок наш о. Мартирий?» Отец-настоятель строго отчитал доносчиков – сикофантов, после чего вызвал о. Мартирия к себе и приказал: «Ну, рассказывай, отец, что там в твоей жизни было?»
Этот отец-настоятель мало что о нем знал, так как прибыл на служение в монастырь недавно, о. Мартирий же пребывал в нем с первого дня, когда заключенные и охранники «Пионерки» покинули наконец его священную, но испоганенную землю. Даже еще раньше – зэков уже увезли на новое место сидеть, а держиморды все еще топтались, подчищая и унося последнее. И тогда назначенный на это место отец-настоятель взял с собой о. Мартирия и о. Мардария. И они разбили там две палатки – прямо напротив памятника ненавистной Пионерке, женщине, которая в двадцатом году расстреляла всех тогдашних монахов и превратила монастырь в тюрьму, вбили в землю крест и стали творить перед ним непрерывную днем и ночью молитву, чтобы скорей убралось отсюда антихристово семя.
Настоятеля звали о. Афанасий, и стоило о. Мартирию или о. Мардарию громко его позвать, как тюремщики глумливо рифмовали, крича: «Семь на восемь, восемь на семь!» – что, к слову сказать, являлось совершеннейшей неправдой, потому как о. Афанасий был человечек субтильненький и личико имел дробненькое.
Не хотели тюремщики уходить, но пришлось, и последним покидал оккупированную территорию их начальник с говорящим именем-отчеством – Марат Марксэнович. В парадной форме, при наградах, с гордо поднятой головой шел он мимо тупивших взгляд, с трудом скрывавших свое душевное ликование монахов. Видимо почувствовав его, Челубеев остановился, обернулся и прокричал угрожающе: «Мы еще встретимся, бородатые!» Тут монахи не удержались и прыснули смехом, потому что из всех троих бородатым был лишь один о. Мартирий, у о. Афанасия торчали на подбородочке три волосинки, а у о. Мардария борода и вовсе не росла.
– Встретимся, встретимся, – пробормотал тогда настоятель, и пророческий смысл этих слов о. Мартирий понял позже, когда приехал в «Ветерок» и вошел в кабинет Челубеева.
Как только последний оккупант скрылся с глаз, о. Мартирий попросил у о. Афанасия благословения, подошел к скульптуре Пионерки, обхватил ее, напрягся, выдернул из постамента и, пронеся над головой, перебросил через монастырскую стену в крапивный овраг.
Присланный взамен прежнего новый настоятель тоже оказался о. Афанасием, и, вспоминая старого, вольно или невольно сравнивая его с новым, братия стала называть первого о. Афанасием-старым, а второго о. Афанасием-новым. В отличие от старого, человека тихого и постоянно как бы чем-то смущенного, новый был человек шумный и открытый, хотя ранее в миру работал на закрытом предприятии секретарем парткома. Он смеялся на всю обитель, когда слушал рассказ о. Мартирия об изгнании похотного беса посредством прижиганий, но тут же этот уникальный опыт засекретил, запретив делиться им с братией во избежание повторений и осложнений. Ободренный явным к себе расположением, о. Мартирий решил тогда же обратиться к новому настоятелю с просьбой, с какой дважды обращался к старому и оба раза получал отказ, – благословить его на ношение вериг.
– Каких вериг? – насторожился о. новый Афанасий.
– Сейчас увидите! – пообещал о. Мартирий и, быстро сгоняв в свою будку, притащил их, завернутые в старую газету, и с радостным волнением продемонстрировал. Это были не какие-нибудь ржавые кандалы с прицепленными гирями, какие висели раньше в каждом уважающем себя музее атеизма с непременным объяснением, что гири внутри полые и в этом заключается подлый поповский обман, а вполне современное и относительно удобное металлическое изделие. Свои вериги о. Мартирий соорудил из армейского разгрузочного жилета, вставив в отделения для автоматных рожков свинцовые слитки общим весом в тридцать три килограмма. Монах с гордостью демонстрировал жилет на себе, прохаживался взад-вперед, приседал и даже подпрыгивал, доказывая, насколько тот удобен в эксплуатации, а главное, незаметен. Чтобы не искушаться и не искушать, о. Мартирий отказался даже от старинного и звучного слова «вериги», заменив его современной сухой аббревиатурой ЖЗП-1, что расшифровывалось как «жилет загрузочный православный первая модель».