О. новый Афанасий задумался и сразу не отказал, пообещав подумать, но, подумав, все же отказал, справедливо полагая, что шила в мешке не утаишь: сначала станет известно в монастыре, потом в епархии и, наконец, в патриархии и совершенно неизвестно, как к подобному новшеству там отнесутся.
Так и остались лежать вериги конца двадцатого столетия под топчаном о. Мартирия, и, ложась спать, словно невзначай он касался их рукой и вздыхал – как если бы то была любимая женщина, с которой можно общаться, но которой нельзя обладать.
Но вообще о. новый Афанасий благоволил к о. Мартирию, видимо помня слова, сказанные о. Афанасием старым, когда принимал у того дела:
– Береги о. Мартирия. В нем – сила.
О. старый Афанасий произнес это, давясь слезами, так как совсем не хотел отправляться на новое место служения – в небольшой русский монастырек под Лос-Анджелесом, где-то рядом с Голливудом. Он не объяснил тогда, какую силу о. Мартирия имеет в виду, но ценность наказа возрастала многократно оттого, что причиной ссылки в «поганую американщину» был не кто иной, как все тот же о. Мартирий.
Как видим, сила о. Мартирия пугала и отталкивала и мир зоны, и мир монастыря, что же касается мира, расположенного между первым и вторым, просто мира, в котором все мы, грешные, живем, то тут отношение к дюжему монаху было сложным и многообразным: одни любили его, другие ненавидели, а у третьих эти чувства переплетались в диалектическом единстве.
Одно можно сказать определенно: в миру о. Мартирий был популярен. Хотя сам он популярности не искал, бежал ее и прятался от нее в своей трасформаторной будке. И равно, как в зоне и в монастыре, в миру вел себя нелицеприятно и жестко. Так, на просьбу известного в прошлом советского, а ныне русского писателя благословить его на написание большого романа о возрождении в России православия, такого благословения не дал, сказав, что православие в его романе не нуждается.
– Почему? – удивился растерявшийся советский классик.
– Православию правда нужна, а как может человек, который всю жизнь врал, правду начать говорить? Помолчите лет десять, а лучше двадцать, а потом, если захотите, скажете, – глядя в пол, проговорил суровый монах.
– Так я тогда не успею! – обиженно воскликнул живой, но увядший классик.
– К Богу? – спросил о. Мартирий, поднимаясь.
Согласитесь, это уже не жесткость, а жестокость.
Или приходит к нему бывшая советская женщина, а ныне православная христианка и жалуется, что муж ее не любит, но, вместо того чтобы о муже поподробней расспросить, он ей совсем из другой оперы вопрос задает.
– Аборты делала?
Ответ был, конечно, положительный, потому какая советская женщина не делала в своей жизни абортов?
– Сколько?
– Пять, – отвечает она, раздражаясь, так как собиралась не о себе говорить, а о своем муже.
– Пятерых убила и хочешь, чтобы муж тебя любил? Да ему небось страшно с тобой, детоубийцей, в постель ложиться!
– Да он же сам этого хотел! – выкрикивала женщина, хмурясь и страдая.
– Хотел он, а убила ты, – гвоздил несчастную жестокий монах. – Отмолишь свое пятикратное детоубийство, тогда он снова тебя полюбит.
– И сколько времени это может занять? – задавала женщина резонный вопрос.
– Быстрого результата не жди, может, до глубокой старости отмаливать придется.
– До глубокой старости?! – оскорбленно вскидывалась женщина. – Да я с ним лучше разведусь, и меня другой полюбит! Я себе молодого найду!
– Не туда искать пришла, – закончил тот разговор о. Мартирий и скрылся у себя в будке.
Данные случаи жестокости популярного иеромонаха стали известны только потому, что потерпевшая, так сказать, сторона не проглотила молча обиду, а нашла в себе силы пожаловаться вышестоящему начальству, но сколько было тех, кто не нашел в себе таких сил?
Однако были случаи другие, противоположные вышеприведенным, что позволяло даже говорить об определенных пророческих способностях о. Мартирия…
Перехватила его как-то на ходу женщина, желтая, иссохшая, давно и безнадежно болящая:
– Благослови, батюшка, на онкологическую операцию.
– Снимки покажи! – потребовал монах строго.
– А я не взяла…
– Как же я тебя без снимков благословлю? Никак! Может, нет у тебя никакого рака?
Не получив таким образом, благословления, нечастная от операции отказалась и – выздоровела! Не было ведь, в самом деле не было! Теперь ее не узнать – кровь с молоком, а не онкология, на каждом углу о. Мартирия славит.
Из таких и еще многих других случаев складывалась и росла известность о. Мартирия как заслуженная, так и совершенно незаслуженная.
К последнему можно отнести родившееся после одного-двух случаев суеверие (а как еще можно это назвать?), что женщина, которая никак не может забеременеть от своего мужа, может это сделать, если поймает взгляд о. Мартирия – при условии, что он посмотрит ей в глаза… Избави боже, ни о каком непорочном зачатии речи не шло, тут нужно было, чтобы слились в одно ночное усердие законного супруга и взгляд таинственного монаха…
Понятно – глупость, глупость страшная и совпадение, но ведь верили, и как верили! Сам о. Мартирий о таком своем «даре» не знал и даже не догадывался, но, верно, что-то чувствовал – иначе почему ни на кого не смотрел, отводил взгляд от ищущих его взгляда и все больше прятал глаза в своих глубоких глазницах под нависшими надбровьями за кустистыми бровями?
Но если люди начинают в какую-то глупость верить, их уже не переубедишь: даже то происшествие с бандитами адепты его перевернули так, что это, мол, ангелы спасли монастырскую братию от кровавой расправы, а спроси этих адептов, что за ангелы такие, которые живых людей под КрАЗ, как в мясорубку, запихали, так небось и не ответили бы.
Ангелы не ангелы, но на исповедь к нему записывались и устраивали по ночам перекличку, как когда-то в ГУМе за югославскими сапогами. Даже братия признавала, что исповедник о. Мартирий редкий, но тут же делала оговорку, что с его здоровьем каждый мог бы так исповедовать.
А вот проповедник он был никудышный, на этот счет никто и не спорил. Скажет, а потом думать начинает, что сказал. Оно, конечно, ничего необычного, нормальный задний ум, которым русский человек знаменито крепок, но известная эта поговорка родилась в миру, для мирского, так сказать, применения, а не для душеспасительных проповедей, тут умножай все на десять, а то и на сто, проповеданное с амвона слово не воробей, а неведомая, не описанная орнитологами птица – с женским миловидным личиком, львиными лапами и павлиньим хвостом, и что с ней, летящей, делать, никто не знает. А вот она обязательно сделает: кого удивит, кого обрадует, кому страху нагонит, а кого, прости господи, обгадит!
О. Мартирий проповедовал резко и грубо, как будто на войне команды отдавал. А то ввернет такое, что хоть стой, хоть падай! Так, выступал он с проповедью позапрошлым летом, когда праздновался в стране День свободной России, а в монастыре на месте старой разрушенной колокольни закладывалась новая. И среди слушателей был губернатор К-ской области – демократ до мозга костей, друг и соратник Президента, вместе с которым в девяносто первом году в Белом доме готовился отражать атаку «Альфы». Ну и скажи же ты что-нибудь благожелательно-духоподъемное, а он: