А счастливчик Ганс продолжал свой рассказ:
– И тут мне встретился точильщик ножей со своим точилом, который пел такую чудесную песню:
И ножи, и ножницы я точу, точу,
Ни забот, ни горюшка знать я не хочу!
Ты знаешь, матушка, у точильщиков никогда не переводятся в кармане деньги. Вот я и выменял гуся на точильный камень, чтобы ни забот, ни горюшка не знать, и чтобы в кармане не переводились деньги, но когда я его нес и решил напиться в колодце воды, так как ужасно устал, он упал в колодец. И то правда, он был такой тяжелый, что я уже не знал, смогу ли с ним до тебя дойти. И когда он в колодец ухнул, я упал на колени и благодарил Бога за то, что он избавил меня от такой непосильной ноши.
Тут мать неожиданно засмеялась, и, глядя на нее, засмеялся Ганс.
– Правда, матушка, я счастливый? Другого такого счастливчика на всем белом свете не сыскать!
Но мать не ответила на вопрос своего сына и спросила сама:
– Скажи, сынок, а что было тяжелей – кусочек золота величиной с голову или точильный камень?
Счастливчик Ганс задумался, вспоминая и сравнивая, и, наконец, ответил.
– Да пожалуй, золото. Я так думаю, матушка, что нет ничего, что было бы тяжелее его.
– За свою долгую жизнь я столько камней перетаскала, а вот золота не видела ни разу. Расскажи, какое оно, – попросила мать.
Ганс улыбнулся, и глаза его просияли.
– Оно так блестело на солнце, что слепило мне глаза и солнечные лучи разбегались во все стороны. И даже ночью, когда солнца не было, а только луна и звезды, оно так блестело, что освещало все вокруг.
– Твои руки держали золото, – сказала матушка. – Дай я их поцелую.
Она взяла ладони сына в свои, прижала их к своим губам и заплакала.
И хотя мать ничего не говорила, плача, он словно услышал, что она думала: «На это золото, сынок, мы могли бы не только залатать нашу прохудившуюся крышу, но и новый дом купить и завести скотинку. Ты бы приоделся, купил часы и взял бы себе в жены пригожую и трудолюбивую девушку, и у вас были бы дети, а у меня внуки. А теперь ничего этого у нас не будет».
– А хочешь, матушка, я сейчас же пойду к своему господину, наймусь в работники и через семь лет вновь вернусь к тебе, уже не с пустыми руками? – воскликнул Ганс, вскакивая со своего места.
Но мать грустно улыбнулась и покачала головой.
– Неизвестно, захочет ли господин тебя вновь принять, узнав, как ты распорядился золотом. Да и я уже старая, одна умирать не хочу, будем жить, как раньше жили.
И Ганс остался жить со своей матерью в их старом домике с прохудившейся крышей, и иногда по вечерам он рассказывает ей, как блестит под солнцем золото, разбрасывая во все стороны яркие лучи, и даже ночью освещает все вокруг своим золотым светом.
1
Ну вот: закончив в конце концов роман, я уткнулся в неизбежность эпилога.
«Ибо кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде не вычислит издержек, имеет ли он, что нужно для совершения ее, дабы когда положит основание и не возможет совершить, все видящие не стали смеяться над ним…» —
Ибо кто? Ибо я. А то, что поначалу не собирался строить башню, а хотел всего лишь куличик из песка слепить, это разве оправдывает?
Писал, писал, и как будто ничего не написал, не объяснил, не растолковал – не возмог…
Нужен, нужен эпилог, ведь без него многое в романе останется смутным, неточным, непроясненным, да и попросту непонятным…
Но каков он, современный эпилог? Я специально с этой целью в «Дом книги» отправился, с десяток современных романов с конца пролистнул – нет эпилога! Современный писатель, настоящий профессионал, по роману в год выпускающий, легко без этого рудиментарного отростка обходится, загодя расставив все точки над i, рассадив своих литературных сверчков на литературные же шестки, на которых они, как в инсектарии, успокоенно замирают автору на радость, читателю на удивление.
Не то самопальный писака, каковым является автор этих переписанных раз пятнадцать уже строк: насчет точек над i я бы мог еще сострить, мол, нет такой буквы в современном русском алфавите, но что прикажете делать со сверчками?
Роман закончен, а они у меня не то что не рассажены, но и шестки еще не прибиты. Разлетелись, разбежались, расползлись по выдвижным ящичкам моего письменного стола, в которых рукопись романа разложена, и не успокаиваются там: сверчат, свистят, шуршат, шебуршат, звенят, заливаются, в стеклянные колокольцы названивают. И так однажды расшалились, такой невыносимый звон-перезвон подняли, что я вскочил, намереваясь выбежать из-за стола, чтобы в час пик на Тверской желанную душе тишину обрести, но тут же кто-то невидимый и сильный безжалостно схватил мою бедную головушку и, как детскую юлу или, точней сказать, как малюсенькую фитюльку от часов, против часовой стрелки решительно крутанул.
– Что ты тут делаешь? – вежливо поинтересовалась жена, увидев меня, распластанного навзничь на полу.
– Готовлюсь писать эпилог, – ответил я бодро и беззаботно.
Жена озабоченно вздохнула и стала загибать пальцы на руках, шевеля беззвучно губами, что-то считать.
«Что?» – спросил я встревоженным взглядом, не понимая, что она там считает: одолженные у друзей и знакомых деньги, которые непонятно как возвращать, или прожитые со мной годы, которые точно уже не вернешь?
Полная смущения и отчаяния, жена смотрела на меня, сжимая пухлые свои кулачки.
И я понял, что она считала, и не поверил.
«Неужели десять?» – беззвучно спросил я.
«Больше», – безмолвно ответила жена, и ее такие родные, такие кроткие, такие любимые глаза наполнились слезами беспомощности и непонимания. Нет, она не хотела меня укорить, она лишь поразилась тому, как быстро летит время. Десять лет, целых десять лет, и даже больше, оказывается, я писал свой роман! Десять лет и даже больше я мучил его, он мучил меня, и вдвоем мы мучили эту несчастную женщину, которая кормила меня все эти годы, одевала, обувала, волосы на ушах и в носу состригала, вот только запивал я время от времени без ее помощи и участия, но опять же на ее кровно заработанные на трех работах деньги.
И мне стало стыдно, как же мне стало тогда стыдно!
– Мне один эпилог остался! – воскликнул я, как будто ничего не понял, и вскочил, чтобы обнять жену и расцеловать за прошлое и на будущее, но вновь кто-то невидимый, сильный и безжалостный, как стальной механизм, остановил меня сзади, сжал обручем черепушку и крутанул еще резче, чем в первый раз, еще быстрей, еще злей…
Дальше была «скорая», больница, уколы, капельницы и диагнозы – высокие и трагические, к счастью не подтвердившиеся. Больше всего врачей почему-то интересовало, в какую сторону меня закручивает, и очень удивляло, что в левую, но, узнав, что я много лет пишу роман, являясь природным левшой, успокаивались, вежливо спрашивали, про что роман и как называется, и, рассеянно слушая мой смущенный сбивчивый ответ, снисходительно кивали и усмехались, ибо какой роман может быть важней здоровья?