Хотя не всем и не сразу.
Пять раз Почтальон слышал:
«Наготы отца твоего и матери твоей не открывай, она мать твоя, не открывай наготы ее», – и ничего, а на шестой заревел, завыл, забился головой об землю и, ползая у смущенных товарищей в ногах, стал смерти для себя требовать, а ведь раньше слова этого слышать не мог.
Никто требования его не исполнил – отворачивались, хмурились, но не на Почтальона хмурились – на себя, потому что выходило – каждый смерти заслуживал, причем не по одному разу.
Как-то ясно вдруг стало, что подлым своим поведением давно выбрали они свой жизненный срок и живут в счет будущей правильной жизни.
А как жить правильно, в Божьих малявах было написано.
«Если кто согрешит и сделает преступление пред Господом и запрется пред ближним своим в том, что ему поручено или у него положено, или им похищено, или обманет ближнего своего, или найдет потерянное и запрется в том, и поклянется ложно в чем-нибудь, что люди делают и тем грешат, – то, согрешив и сделавшись виновным, он должен возвратить похищенное, что похитил, или отнятое, что отнял, или порученное, что ему поручено, или потерянное, что он нашел; или если он в чем поклялся ложно, то должен отдать сполна, и приложить к тому пятую долю и отдать тому, кому принадлежит…»
И поняли это обиженные, как и нужно слова Бога понимать – буквально, и понесли когда-то ими похищенное, или отнятое, или порученное, прибавляя пятую часть: к пачке сигарет – четыре штуки и к пачке чая четыре щепотки.
Почему они все это делали?
Да потому что боялись.
А как не бояться, если Бог прямо им, именно им говорил:
«Если же не послушаете Меня и не будете исполнять всех заповедей сих, и если презрите Мои постановления, и если душа ваша возгнушается Моими законами, так что вы не будете исполнять всех заповедей Моих, нарушив завет Мой, – то и Я поступлю с вами так: пошлю на вас ужас, чахлость и горячку, от которых истомятся глаза и измучится душа и будете сеять семена ваши напрасно, и враги ваши съедят их; обращу лице Мое на вас, и падете пред врагами вашими, и будут господствовать над вами неприятели ваши и побежите, когда никто не гонится за вами».
Даже не то страшило, что Бог им это обещал, а то, что исполнял обещанное: ужас и чахлость, томление глаз и измученность душ – все это имели обиженные в избытке, а уж как бежали они, когда за ними никто не гнался и днем, и ночью – во сне.
Как выразился по этому поводу Жилбылсдох: «Он у нас прямого действия: сделал – получил».
Жилбылсдохова ортодоксия нашла свое развитие в ортопраксии [6] Шиша, который выдал следующую формулировку: «Не бей соплей об землю – тебя видит Бог».
И не то чтобы совсем уже не били, но, сделав это, на небо смущенно поглядывали.
Такие вот метаморфозочки случились с теми, с кого мы начали наше повествование, нимало не предполагая, что подобное может случиться, тем более в столь короткий срок, такие вот наши сорок дней, что ваши сорок лет.
Хотя выглядел личный состав бывшего 21-го отряда по-прежнему – чушки и чушки, но сами они смотрели вокруг себя уже иначе и видели все и всех не так, как раньше.
Взять того же Игорька, в недавнем прошлом презренного врага и безжалостного гонителя обиженных – теперь они называли его не иначе как Игорек-покойничек, причем всегда с ласковой теплотой в голосе. «О мертвых или хорошо, или ничего» – этого правила обиженные никогда не придерживались, но раньше это происходило из-за рожденной обидами злости, а теперь из стремления к справедливости. В самом деле, если плохого при жизни человека после его смерти нужно обязательно считать хорошим, невозможно будет понять, что в оставшейся без него жизни хорошо и что плохо?
Отношение к Игорьку сменилось не потому, что он на березе самоубийственно ласты склеил, а потому, что, сам того не желая, сыграл главную роль в запутанной истории со Степаном. Дело в том, что тот Степан, которого придумали себе обиженные, чтобы легче было жить, и с которым, как коммунисты с Лениным, некоторое время по жизни шли, был, как выяснилось, маньяком и душегубом, которым, к слову, и Ленин был. Только у Ленина фамилия была Ульянов, а у Степана – Космачев. На зону он попал за торговлю краденым и в «очко» определился, чтобы, как сам говорил, затеряться и отдохнуть. А отдыхать ему было от чего, маньяку-педофилу, на чьем страшном счету почти четыре десятка испоганенных детских душ. Как это обычно у нас бывает, злодеяния одного повесили на другого, совершенно безвинного, тоже из нашего отряда, но никто, кроме них двоих, этого не знал, а Игорек и подавно, ему это все было, как говорится, до лампочки, но именно он, Игорек, своим метким и беспощадным ударом привел в исполнение приговор, которого Космачев реально заслуживал.
Сектанты спорят, кто их бывший староста – апостол или Иуда, а обиженные поставили вопрос иначе: судья или палач?
Не судья, конечно, много чести ему, молодому и необразованному, судьей быть, но если даже палач – это тоже немало.
А если Игорек палач, кто судья?
А если судья – Судья, кто – Игорек?
То-то и оно…
А как Космачев Степаном стал – очень просто: любил душегуб повторять детский стишок следующего содержания:
Как у нашего Степана
Караулил кот сметану,
А когда пришел обед,
Кот сидит, сметаны нет.
Говорили, что стишком этим заманивал, гад, в свои сети доверчивых детишек, пойдем, мол, сметанку искать.
– Лучше бы он меня здесь покончил, чем деток там распинал, – сказал по этому поводу плачущий Зина, который все эти дела не понаслышке знал, его самого отчим в пятилетнем возрасте изнасиловал, и с того случая вся его жизнь перевернулась.
Вот вам и Степан…
Нет, как идеал Степан поддержал 211-й отряд на плаву, помог капитану Жилбылсдоху провести боевой корабль с бортовым номером 21 и гордым именем «Обиженный» мимо рифов и мелей лагеря, скал и айсбергов зоны, уберечь личный состав от кровожадных пиратов с погонами и без, но имели ли они теперь право на подобный идеал опираться, зная, кто в действительности за ним стоит?
Как те же коммунисты: знают, что Ленин – изувер, а всё: «Не трогайте Ленина, пусть лежит, где положили!»
Все об этом думали, но никто вслух не говорил, не решаясь на замену своего идеологического фундамента, но однажды в столовой во время обеда, глядя на бывшего церковного кота, в прошлом наглого и жирного, а теперь худого и смирного, Клешнятый, который на досуге стишками баловался, лихо срифмовал и торжественно продекламировал:
А когда пришел обед,
Кот сидит, Степана нет.
– И больше не будет, – не в рифму прибавил Жилбылсдох, подводя жирную черту под бывшей неправильной идеологией своего отряда.