Во втором ряду бесновалась тень Кузи, которая все тянула руку и порывалась произнести речь. Но слова ей никто не давал, потому что никто вообще не управлял дискуссией. Она была включена Платоном в штаб сразу после своей гибели с месяц назад по совету сердобольного Хомякова, считавшего, что «никакого простого человека обидеть нельзя».
— Щас собрался штаб Клавдии, — пыталась докричаться она, — и они там планируют звездец и атас, — а мы здесь мямлим! А мы что хотим? Обмениваться, епта, мнениями? Да вы охренели, господа!
Никто ее не слушал.
Молодые теоретики чертили в своих айпадах неуклюжие схемы новых парламентов и комиссий, генералы никак не могли договориться о плане операции, Исаак спорил с соседями о новых названиях и формулировках: голосование или вотация, закон для всех или регламенты по отраслям? За столом царил бедлам, все разваливалось, не собравшись. Генералы, из живых, курили папиросы и с брезгливостью осматривали присутствующих.
Сам Платон, как и ближайшие его приспешники, отчаянно курил марихуану, пытаясь придать себе сил, ясности мысли, недостающего мужества; сначала марихуану, а потом и опиум, отчего собрание все затягивалось и затягивалось, и консолидированный доклад о тактике наступления ушел глубоко за полночь, которая была удивительно для майского вечера теплой, ароматной, какой-то совсем южной.
Да и был ли вообще сделан это доклад?
Ни тень Лота, ни тем более тень Конона-старшего на собрание не явились. Они оба очень хотели прийти, Лот готовил речь, Конон просто любопытствовал, но их не отпустила стража. Одно из невыносимых наказаний Лота — возможность бесконечно наблюдать происходящее, даже обсуждать увиденное с женой Тамарой — они томились в одном адовом круге, — но ничего больше поделать не могли: они никому не снились, не мерещились, у них не было ни голоса, ни слез, Платон забыл об отце в этот поворотный момент истории и творил ошибку за ошибкой, уязвляя уже и без того истерзанную душу отца хуже адовых палачей. Конону наказание было иное — сыновий бесповоротный провал: он видел его смерть, видел, как выволокли его за ноги из Константиновой резиденции, как бросили во дворе дожидаться бесславных похорон в общей могиле. И так же, как и Лоту, ему уготовано было забвение, расхищение золотой империи, вечная слабость и полное исчезновение его из памяти, позорное небытие.
— Что будет с головой? — перебила его какая-то девушка из заднего ряда. — Наша экспертная группа имеет ряд предложений по эксплуатации органа господина Голощапова.
— Продолжайте, мисс, — радостно отозвался Платон, — прошу вас, продолжайте!
Девушка взяла в руки айпад, взмахнула крылом его обложки, черным, вороным, — и начала читать звонким педагогическим голосом:
— Сценарий первый: «Так будет с каждым, кто…» — упредительно-устрашающая экспозиция на Лобном месте с церемониальным насаживанием головы на кол. Техническое описание прилагается. Сценарий два: «Эти люди — не люди!» — кровавые злодеяния Клавдии и Ко как преступления против человечества. Торжественное бальзамирование головы, почетный караул, воинский салют, участвуют представители ООН, ЮНЕСКО, Центра Визенталя… обращение к США с просьбой ввести миротворческий контингент…
— Простите, прости ради бога, — быстро, взволнованно заговорил Платон и страшно покраснел. — Голова сейчас в морозильнике у моей мамы, засыпана на всякий случай малиной… Я не знаю, что с ней делать… неловко трогать… Семен был живой человек… живой, мыслящий…
Гул затих. В зале повисла тяжелая, смущенная тишина. Ева потянулась за платком.
— План давай, труположник! — заорала внезапно проснувшаяся Кузя, вращая бантом-пропеллером. — Развелось звездоболов! Гони план!
— А нету плана, Кузина Аркадьевна, — сказал Платон и виновато, застенчиво улыбнулся. — Был да кончился, вышел весь…
Он стоял на сцене при гробовом молчании зала — очень маленький, очень юный, и повторял как детский стишок:
— Был да кончился, вышел весь…
Заседание у Клавдии было иным. Пахло тряпьем, старыми резкими васильковыми духами, зал заседаний, несмотря на золотую вышивку и парчу, выдавал похоронную роскошь вместо присталой правительственной. Да, да, раньше тут заседали Константиновы умы, а теперь дряхлые девы. Отовсюду разило пылью, старушечьей вонью, валерьяной, ментолом. Клавдия, оплывшая, одышливая, не чувствующая из-за своих лекарств больше никаких запахов и никакого вкуса, сидела в золотистой тунике, теребя в руках хитростью полученную Евину зелено-голубую шаль с фазанами, во главе сияющего лаком темного стола, собрав своих давних соратников, находившихся в состоянии, близком к ее собственному. Справа от нее сидела вконец охромевшая Рахиль в черной бархатной накидке, отороченной собольим мехом, пришел по старой памяти и Лахманкин в заячьей жилетке, правда, уже не во плоти, а призраком: столько лет оттрубили вместе, и возможно ли теперь, когда страна осталась без руля и без ветрил, отсиживаться на том свете, грезя о молодой жене, расцветающем саде, ранней писательской славе? Здесь же находилась и Джоконда в строгом кашемировом кардигане и ярко-красном вязаном берете набекрень, старуха Агата в перстнях (обеих позвали сестры-колдуньи), притащился сюда зачем-то и Федор Проклов, бывший Кларин муж, прибыл на майские в столицу да и застрял тут, как это водится у московских, начал кататься по дачам, заскочил на огонек к Кире Константиновне, вдове Кира, — и вот так и попал сюда, подумал, может, возьмет Клавдия его в советники, так он на старости лет и вернулся бы домой, умирать-то слаще в родную землю. Тут же была и Кира Константиновна с целым выводком молодых литераторов, охочих до прямоугольного и понятного служения, куска хлеба и хоть каких-то дополнительных возможностей, — сидели они совсем сзади, на галерке, под пыльными портретами Лота с дочерями и без и изо всех сил кивали головами на каждое Клавдино глухое слово, лопали дармовые корзиночки с салатом, заедали слойками и запивали чаем.
Они были готовы на все и полны нетерпения. Они хотели ухватиться за любую работу, лишь бы начать что-то делать, а то очень затхло было здесь, среди этих вялых, больных, еле соображающих людей, преисполненных собственным величием в структуре наступившего огромного вселенского огнедышащего момента. По левую руку от Клавдии восседали тени трех Лотовых сестер — Грета Александровна, Лидия Александровна и Галина Александровна, сразу за ними тень Мышьяка — Арсентия Камолы, видного в прошлом хакера и борца с гастарбайтерской голытьбой, — наследство, доставшееся ей от Голощапова. Камола говорил, и за ним повторяли: «Нельзя только мышью щелкать, нужно еще и глотки уметь резать!» И он с дружками резал, разминал затекшие пальцы под Семеновым прикрытием, тень которого чинно заседала здесь же: он заявился на собрание в обагренной кровью сорочке. А? Каков щеголь! Рядом примостилась и Петушкова тень, ведь и ему покровительствовал Голощапов, у него с руки он ел всю жизнь, он, Петр Иванович Селищев, в замшевой куртке, женевский бедолага, мигом примчавшийся из своих голубых далей на большой слет: а не надо ли чего? Так я здесь, не жив — но здоров и уже среди небесных коров! Поодаль сидел татарчик с деревянными переносными полочками, полными синих склянок, Леночка, та самая, что когда-то так вдохновляла Григория со злой своей дочерью Машей, сделавшей, несмотря на молодые годы, заметную карьеру в партии Клавдии. Татарчика привели сестры, как и Агату, а она уже позвала Леночку, с которой от души подружилась после убиения Григория. Леночка сначала возглавляла у Клавдии так называемое молодое крыло, размахивала им, много и парадно выступала на съездах, конференциях, раздавала интервью, а затем превратилась в самостоятельного лидера, не снимавшего с груди значка с профилем Клавдии. Голос ее был звонким, речи пафосными, но сама Леночка выполняла при дочери секретарские функции, пытаясь изо всех сил вывести ее в люди, как она сама говорила, «дать ей большой шанс» состояться.